«О прожитом и судьбах близких». Часть III. Л.С. Митусова
О ДНЕ РОЖДЕНИЯ ТЁТИ ЛЯЛИ
Могу сказать, что Юрий отмечал День рождения своей матери, Елены Ивановны Рерих, нашей тёти Ляли, 13 февраля и неоднократно в разговорах со мной указывал именно этот день. Например, когда я однажды в конце 1950-х годов обмолвилась в разговоре с Юриком о том, что не хочу делать то-то и идти туда-то потому что это будет 13-го - в «несчастливый» день, Юрик мне определённо и немного с укоризной сказал: «Что ты говоришь, не бывает "несчастливых" чисел. А ведь мама родилась 13-го!»
В приведённом выше письме Юрика, посланном им из Москвы 17 февраля 1958 года нам с сестрой в Ленинград, он пишет о прибытии кресла Николая Константиновича, «которое благополучно водворилось» в его кабинете «13-го, День рождения Мамы». И далее: «Вы, вероятно, уже получили моё письмо и письмо Раи».
Письмо Раи, Ираиды Михайловны Богдановой, от 14 февраля 1958 года, о котором упоминает Юрик, сохранилось. В нём также названо 13-е число как День рождения Елены Ивановны: «Теперь хочу Вас порадовать, ибо вчера, 13-го Февраля пришло кресло. Юрий Николаевич с Виктором Тихоновичем [Черноволенко - Л.М.] вчера же его достали. Кресло дошло прекрасно в полном порядке. Вы, дорогие, действительно доставили большую радость Юрию Николаевичу и нам. Кресло пришло в памятный лень Елены Ивановны» [54].
Вместе с тем существуют документы, свидетельствующие о том, что Елена Ивановна родилась 12 февраля, точнее 31 января по старому стилю. Об этом писала и она сама, например, в рукописи «Сны и видения» (авторизованная машинопись в архиве Международного Центра Рерихов в Москве), эта же дата указана в записи о её крещении в метрической книге Сергиевского «всей артиллерии» собора (обнаружена совсем недавно в Центральном историческом архиве Санкт-Петербурга Ириной Аникиной), эту же дату называет и Зинаида Григорьевна Фосдик в очерке «Елена Ивановна Рерих»... По-видимому, есть и другие достоверные документы. Один из них сохранился в моём архиве, это тоже автограф Юрика - юного. Стихотворение, написанное как раз ко Дню рождения матери, свидетельствует о его нежной любви к Маме и той удивительной атмосфере, в которой рос Юрий:
«Дорогой Маме!
ПРИГОТОВЛЕНИЯ
Ночь. Последний свет потух.
Только луна освещает из-за
занавесок предметы. Слушаешь!
Где-то в углу что-то зашумело,
двинулся стул. У дедушкина кресла
кто-то сказал речь непонятную.
На стенах картины начали двигаться,
фигуры на них стали отряхивать
одежду свою; рыцари оружие, доспехи
чистили. На столе фарфоровые
фигурки лепетали: «Завтра праздник,
завтра праздник!..»
По стульям пошла дума.
Блеска прибавили, пыль отряхнули.
Бодрые стали.
В шкафу книги разговор
держали, говорили о торжестве.
В мастерской на картинах
тихий знаменья искал, вестник
о празднике весть принёс.
Медведь речь держал, о былом
вспоминал. С зеркала смотрели
маркиз и маркиза, улыбались,
радовались завтрашнему дню.
Курильница закурилась
и распустила благоухания.
Всё приготовилось.
Праздника ждут!..»
Этот автограф Юрика датируется 30 января 1916 года, следовательно, слова: «Завтра праздник, завтра праздник!» указывают на 31 января по старому стилю, а значит 12-го по-новому.
Чем вызвано такое расхождение - мне до конца неясно. Возможно, тётя Ляля родилась в ночь с 12-го на 13-го, и её записали 12-го, хотя близкие знали, что по часам это уже было следующее число...
Так или иначе, в нашей семье традиция отмечать День рождения Е.И. Рерих 13 февраля. Мой отец с малых лет праздновал этот День вместе со своей кузиной. Когда Юрий Николаевич вернулся на Родину, он тоже отмечал этот День 13 февраля.
* * *
Перед отъездом в Хибиногорск папа поехал со мною отдохнуть в деревню Панютино, в Псковскую область, в верстах 6-7 от города Опочка. Жили мы на отдалённом хуторе. Чудесная изба, сад, огород, пчельник. Хозяева - Панютины довольно зажиточные. Старик, старуха, невестка, муж, который в то время находился в армии. Второй сын хозяина Павел, благодаря которому мы и попали в Панютино, уехал на юг и на обратном пути в Ленинград должен был заехать за мной, ибо я собиралась пробыть в Панютино дольше, чем папа. С Павлом Панютиным я познакомилась в Дизельном институте, где в то время работала лаборанткой. Он был крупным инженером и обучал меня анализам дизельного газа с помощью термопар.
Жили мы с папой в «светёлке» - просторной чистой комнате и соединяла её с первой комнатой часть русской печки. Пили-ели вместе с хозяевами. Их трое, нас двое, по определённым дням ещё пастух, а иногда старушка столетняя, которая по хуторам ходила и всюду желанной гостьей была. От неё я слышала рассказы об Александре Сергеевиче Пушкине, которого она видела верхом на лошади в красной крестьянской рубахе, когда он жил в Михайловском. При этом она говорила многозначительно «Святы горы!» и показывала рукой в ту сторону, где на горизонте виднелись Пушкинские Горы...
Общая чашка с пищей, общий ковш с квасом на запивку. Хозяин ложкой по краю плошки постучит: «Подбелить бы», -скажет. Хозяйка под пол слазает и сметаны добавит. А потом и папа мой в роль вошёл: «Подбелить бы! Кваском бы запить». Всё мы с папой смеялись, как бы это мама видела да слышала, как мы из общей плошки едим.
Я старалась по хозяйству помогать - рубила поросятам капусту, с хозяином мёд обирала, таскала лён и даже жала.
Место чудесное - лес, поля, озеро. Умывались в озере, купались. Ходили в лес. Вечером, как в театре, сидели на завалинке и закаты смотрели. Небо волшебное, каждый день разное. «Небесные бои», «небесные благословения», «небесные радости». Уж и названия не придумаешь разнообразия облаков и закатов.
Читали вслух Библию, которая нашлась у Панютиных. Всё бы, казалось, хорошо было. Но вот однажды пришёл папа с озера, глянул на руку: нет кольца заветного. Ходили мы с ним, как неприкаянные. Везде кольцо искали. Загрустил папа: за что ему это?
Сидит другой раз среди поля на пенёчке в белой панамке, в чесучовом пиджачке. Мне крестьяне говорят: «Отец твой, как аист, в поле сидит».
Не оставил меня папа дожидаться Павла Панютина, ибо стали посматривать на меня все как на невесту его. Уехали домой вместе. С хозяевами распрощались трогательно. Ни за что они не хотели с нас денег брать. Только за хлеб. Одарили нас всякой всячиной. На телеге до вокзала довезли (в то время в Опочке и в Пушкинских Горах ещё была железная дорога).
Через год их «раскулачили» и сослали. Жаль - работяги были. А я себя до сих пор виню. Если б не звала папу в Панютино, может, и кольцо не ушло.
ГОСПОДИ, ПОШЛИ УЧИТЕЛЯ НА ПУТЯХ МОИХ!
В одном письме из Хибиногорска к Злате, мне и Тане папа по очереди обратился к каждой из нас. И вот что он писал мне: «...Теперь - Зюма. Ты, Зюмочка, одна из всех стоишь на более определённом пути. Но и тут надо твёрдо отделаться от зависимости от Академии [55]. (Пример: Консерватория и Тимошка [56] ). Кроме всего тебе выпала доля отдавать свои силы в качестве представителя от меня и всей семьи в поддержании связи с Лихтманами [57] таким образом, на тебя легла обязанность выполнения части заветов Николая Константиновича.
Ты любишь красоту, и каждое достижение, как бы мало оно не было (тут мелочи прекрасны), - ступень к высотам, о которых говорит Николай Константинович. Торопиться не надо. Не забудь: «Нетерпение пассажира не может ускорить хода курьерского поезда» и «Медленно дерево растёт».
Ты волнуешься и боишься зачётов или просмотров. И это неправильно.
Результат уже есть, и просмотр к нему ничего не прибавит. Если ты недовольна результатом, пробуй иначе. Главное, научись жить в искусстве каждой минутой своего времени. Работай для себя дома, набрасывай, сочиняй, сочиняй, сочиняй, фантазируй: «Не натура, а - по поводу натуры». Это помни.
Соедини натуру со своими прекрасными снами и фантазируй. Ты довольно удачно передавала сны - словом. Попробуй для них другой язык - язык красок. Впечатления ведь быстро уходят, и желание их зафиксировать и рассказать так или иначе тоже убегает. Вспомни П.И. Чайковского, который по три дня сидел и корпел над пустой бумагой, грыз ногти, плакал от досады, что ни единой музыкальной мысли не приходит ему в голову. Выстрадывать, выплакивать надо вдохновение. Тогда придёт. Ловить надо его. Карандаш и бумага должны быть в любую минуту готовы. Если желание работать и вдохновение придёт невзначай, и не будет использовано, оно долго не возвратится. Шуберт ночами вскакивал и записывал свои мысли, без записной книжечки не ложился.
Если пойдёшь такой дорогой, возьмёшь на себя непомерный труд- великий труд служения прекрасному независимо от всего, а также от всяких просмотров, то жизнь твоя наполниться постепенно непомерной радостью и окружающие мелочи не будут тебя ни раздражать, ни вообще трогать.
Ещё: много достоевщины в твоём письме, много нездорового, разлагающего надрыва. Бросить это надо.
Вся сила впечатлений идёт не как материал для творчества, не перерабатывается в энергию творческую, деятельную, а расходуется зря, возбуждая острые личные переживания, ослабляющие всякую энергию и деятельность. Помни: служение искусству каждую минуту, каждую минуту.
Тебе, конечно, покажется, что я не совсем справедлив и прав. Не смотри на детали, а пойми всё, что я говорю, в целом, вкупе. Тогда согласишься, а детали дойдут до тебя, когда посвятишь себя всецело задаче украсить наш быт, пролить хоть каплю света, радости там, где тьма и где ждут и хватаются за всё, что только имеет соприкосновение с миром, о котором мечтают и о котором знают только понаслышке» (18 ноября 1933 г.).
И как же я не оправдала папиных чаяний, папиного доверия.
Ведь руководство нами было. Было с раннего нашего детства. Устраивались детские выставки наших работ. Летом прогулки по лесам и полям, на которых отец приучал нас к внимательности ко всему живому, к природе вообще. Разучивались и ставились дома пьесы, и много хорошего читалось совместно и по его совету.
В 1927 году отец писал маме в Геленджик: «Я совершенно здоров. Играю Глазунова, Шопена и этюды. Читаю книги Е.П. Блаватской - чудо! как хорошо! Приобрету их для Зюмы. Очень просто и ясно написаны» (29 июля 1927 г.). И книги эти он приобрёл, а потом по нерадению нашему уходили они куда-то, кем-то зачитывались. И советы папины, и поучения часто оставались втуне. И многое было упущено.
Ищешь далеко, а рядом так много можно было взять, ко многому приобщиться.
И звёздное небо забыла - уроки отца!
Слава, муж мой, говорил, что Степан Степанович стал ему самым любимым и близким человеком - ближе отца и матери, и многие со своими бедами и горестями шли к отцу.
И я думала, что очень люблю отца, и ничего не смогла сделать для его спасения во время блокады!
* * *
Как-то, уже после возвращения из Хибиногорска (в середине тридцатых годов), мы шли с папой в гости к его друзьям, которые жили недалеко от Дворцовой площади, шли по Миллионной улице, а затем по набережной Мойки через Певческий мост. Во время прогулки начался дождь, подул ветер. Я как-то стала причитать, волноваться, что вот придём в гости мокрые (или что-то в этом роде), стала искать, где бы укрыться, в общем, засуетилась. И тогда папа вышел на середину улицы и довольно-таки громко и властно, и одновременно как-то весело обратился и взглядом, и жестом к небу: «Дождь, остановись!» И действительно, тут же дождь прекратился. Я была поражена и обрадована.
При этом за нами наблюдала небольшая группа айсоров [58]. Они также были поражены папиным воздействием на дождь, и чуть поодаль потянулись за нами. Видимо, хотели заговорить с папой, но не решались. После того, как мы пришли к папиным друзьям, минут через пятнадцать в дверь позвонили. «Здесь живёт волшебник, умеющий останавливать дождь? Нам нужно с ним поговорить». Отец, нисколько не смущаясь, вышел. О чём он с ними беседовал, мне не ведомо, но папа вернулся ещё более повеселевшим.
Ещё в детстве у нас была такая игра. Отец говорил нам маленьким, что для того, чтобы прекратился дождь, нужно встретить на улице сорок плешивых мужчин и после того, как появится сороковой, произнести: «Пусть воссияет солнце на небесах, как эти лысины на этих головах!» И дождик обязательно прекратится. Помню, как мы со Златой «ловили» лысых мужчин, но терпения дождаться сорокового нам не хватало...
* * *
Папа всегда с восторгом рассказывал о Рене Рудольфовне О'Коннель. Сначала она училась в Рисовальной школе, где работал отец. Потом работала в основном в области художественной керамики, преподавала в той же школе.
Она была вторая жена папиного друга Ивана Яковлевича Билибина, но потом они разошлись из-за того, что Билибин пил. Из-за этого развода он и с папой на какое-то время разошёлся. Папа был призван в свидетели договора, по которому следовало, что если Иван Яковлевич в течение года не будет пить, то Рене Рудольфовна с ним останется. Об этом договоре знали только эти трое. Но Билибин не сдержал слова, и по истечении года папа подтвердил, что Иван Яковлевич должен дать свободу Рене Рудольфовне. Иван Яковлевич не хотел этого, но выполнил. Таким было в то время «слово чести». Эту ситуацию отец изобразил в шуточном стихотворении[59] :
Билль и Бин
Билъ и Бин друзьями были.
Ах, связал их тесно Р. О. К.
С колыбели вместе жили
И друг друга так любили,
Что ни Билъ один не мог
Жить без Бина, ниже Бин
Быть без Биля день один.
Горький пьяница безбожник,
Билъ - гуляка, весельчак,
Бин - поэт, большой художник,
И в музыке не сапожник.
Не могли они никак
Рисовать без Биля Бин,
Бин без Биля пить один.
Так друзьями вместе жили
Билъ и Бин: связал их Р. О. К.
Рисовали, пели, пили
И друг друга так любили,
Что ни Билъ один не мог
Жить без Бина, ниже Бин
Быть без Биля день один.
Р. О. К. - это, естественно, Рене О'Коннель.
В то время между ними существовала поэтическая переписка, шутки, басни, розыгрыши текли непрерывным потоком.
Вот обычное послание Билибина отцу около 1916 года [60]:
Хоть на заголовке «счёт»,
Напишу я во что вот:
Стёпу здесь тиранит Таня,
И не жистъ ему, а баня;
Эх! попал он в переделку,
И за всякую проделку
По затылку хлоп да хлоп,
А подчас и прямо в лоб.
Всё же он не унывает,
Резвым птенчиком порхает
По ступенькам скок да скок;
Впрямь не Стёпа, а волчок.
Таня - это Татьяна Бакулина.
Следующей женой Ивана Яковлевича стала Александра Васильевна Щекатихина-Потоцкая (так же, как О'Коннель и
Бакулина, ученица его и Н.К. Рериха в Школе поощрения художеств). Получилось это следующим образом. Иван Яковлевич после революции осел в Каире. Узнав, что наша «рязанская пуговка» овдовела, он послал ей телеграмму по-французски с предельно кратким предложением выйти за него замуж: «Soyez ma femme». Она так же кратко ответила телеграммой по-французски, что согласна. Получив в ответ ещё одну телеграмму: «Bienvenue» («Милости просим»), она выехала с Мстиславчиком в Каир. Недавно через В.А. Росова я получила копию письма отца Рерихам. Письмо датировано 5 января 1923 года и относится как раз к этому событию, которое отец передаёт так: «А вот и ирония судьбы: прежде в Россию выписывали обезьян из Африки, а теперь Иван Яковлевич выписал Щекатихину в Каир. Неужели же в Африке перевелись обезьяны? На прошлой неделе она покинула Петербург. Бедный Билибин».
Очевидно, в это время Иван Яковлевич решал, где ему жить и работать. Тогда возобновились и его связи с Рерихами. В письме к нему в Каир Николай Константинович писал, что в Европу ехать не стоит: «Там сумерки Богов, и где-то черпнуть Востока - сейчас большое счастье». Уже давно я выписала это замечательное высказывание, но запамятовала откуда оно.
От жизни Билибина в Каире осталась серия арабских литографий вроде наших лубочных картин. Целую их кучу он приобрёл на базаре - они валялись на земле в развале, по ним просто ходили... Теперь одна из них у меня - два всадника сшибаются на скаку. Другие ещё есть у Батуриных.
Перед возвращением Билибина и Щекатихиной в 1936 году в СССР отца вызывали в Большой дом, спрашивали о них. Отец об этих допросах рассказывал. Откровенно сказал там: «Билибин эмигрировал, но ведь за это время его взгляды могли перемениться. Советское искусство только выиграет от того, что в его ряды вольётся такая большая величина как художник-график Иван Билибин. Что касается Щекатихиной, то, что можно сказать о женщине, которая масло в керосиновую лампу наливает сверху через стекло».
Жизнь Билибина с Щекатихиной не была безоблачной. Александра Васильевна перед папой гордилась, что вот у Рене Рудольфовны Билибин пил, а у неё и капли в рот не берёт. Думаю, здесь не обошлось без её рукоприкладства. Блокаду Иван Яковлевич не пережил - умер в подвальной комнате в Академии художеств. А Щекатихина умела устроиться - многие годы была ведущей художницей на Ломоносовском фарфоровом заводе. Рене Рудольфовна тоже работала в этой области, но Щекатихина не давала ей ходу.
Вообще, судьба Рене Рудольфовны сложилась трагически. После Билибина она вышла замуж за Михайловского, ближайшего родственника известного писателя Н.Г. Гарина-Михайловского. У них родились дочка и сын. В годы репрессий она сидела, была в ссылке. В это время сын был оставлен на поруки у одной её подруги в Ленинграде. Как только появилась возможность — она выписала сына, ещё подростка, к себе. Но получила сильнейший удар — сын совсем немного не доехал до неё на поезде - во время одной из остановок утонул, купаясь в реке. Так что она смогла встретить лишь его тело... Дочь страшно, трагически погибла во время блокады.
В ссылке Рене Рудольфовна вышла замуж ещё раз - на этот раз за немца-врача. Она была очень красива многие годы.
По-настоящему образованный, духовный, светлый человек.
Прощай, любимый уголок.
Не буду душу я печалить.
Немолчный жизненный поток
Когда-нибудь опять причалит
Меня к знакомым берегам...
О ПЕМЕЛЛЕР
Я эту Семью знала. Их было семеро. Казалось бы, могли возникать несогласия: разный возраст, разная работа, разные увлечения. Несогласий не было. Это было что-то единое. И каждый из них верил и стремился к Красоте. Всегда были справедливы. А жили просто.
До революции весь дом на Большой Болотной, где мы жили, принадлежал Аккерманам, потом перешёл по родственной линии к Пемеллерам.
Как надо бы, чтобы были написаны воспоминания об их жизни, чтобы был написан этот «жестокий роман». Именно жестокий - погибли все, даже не доехав до сталинского ГУЛАГа, кроме матери, Марии Викторовны, урождённой Аккерман, и самой младшей девочки Ирочки, впоследствии ставшей женой героя Брестской Крепости Николая Михайловича Исполатова и матерью двух его сыновей [66]. И сколько же она претерпела! И, конечно, всё, всё помнит!
Я же помню, как «мальчики» Пемеллеры выбегали на двор, когда видели, что мои родители вышли пилить дрова. Им это было очень трудно, отец мой играл на рояле, на концертах всегда сам аккомпанировал своим ученикам. А пилка и колка дров портила ему руки. О маме уж и говорить нечего: худенькая, усталая. Помогали часто и нам, девочкам.
Когда пришлось усыплять нашу больную собаку Азру, несли её к ветеринару те же «мальчики». Всегда отзывчивая семья, но без всякой cсентиментальности.
Георгий Васильевич, отец семейства, преподавал математику. Когда приходил заниматься с моей старшей сестрой, говорил, что математика для него как валериановые капли. Не отказывал нищим в помощи. А в те годы ещё были нищие.
Смотрю на фотографии [67], и кажется мне, что в лицах их уже какая-то обречённость и готовность к подвигу. На столе – фотография главы семьи. Он первый ушёл из дома, чтобы никогда не вернуться. И знаю, что ни один из их семьи не пошёл бы а подлость, чтобы спасти свою жизнь.
Все мужчины Пемеллеры были приговорены на 10 лет лагерей «без права переписки», а на самом деле были расстреляны сразу же после ареста в Ленинграде. Сначала отец, потом и сыновья Вася, Жорж, Аля, Ваня. Знаю, что за «чёрным вороном», в котором их увозили, бежали их сестра Ира и невеста Али Оленька Фатьянова... Мать ждала писем более 10 лет каждый день, но так и не дождалась...
Как обидно, что иногда, когда я даю интервью, происходят грубые ошибки. Так, однажды, я якобы сказала: «Перед войной отец сжёг переписку с Рерихами совершенно сознательно» [68].
Действительно, был момент, когда отец сжёг какие-то семейные документы. Произошло это в дни обысков в нашем доме. К нам тогда пришла наша соседка снизу, Татьяна Александровна Селецкая, дочь царского генерала. У неё был обыск, и все семейные документы взяли, при этом издевались над ними, топтали письма. В один вечер было уничтожено всё самое дорогое. И вот она прибежала к папе, рассказала, и папа тут же что-то сжёг. Возможно, он сжёг и письма Рерихов, но я в этом не уверена.
От переписки с Рерихами у нас остались открытки и фотографии, присланные вместе с письмами, - картины Н.К. Рериха, снимки тибетских нагорий, монгольских монастырей...
Когда в 1936 году переносили прах Н.А. Римского-Корсакова его жены Надежды Николаевны на кладбище в Александро-Невской лавре, папа принимал в этом самое деятельное участие. Он помогал также в сохранности перенести намогильный крест, выполненный ещё в 1912 году по проекту Николая Константиновича. Мой муж также присутствовал при этом, наблюдал за разборкой памятника и зарисовывал все её этапы, а потом по своим зарисовкам следил, чтобы памятник был правильно собран на новом месте.
* * *
Однажды на улице мы встретили печальную процессию, сопровождавшую украшенный цветами гроб. И отец тогда сказал мне: «Когда меня так понесут, можешь плюнуть в мой гроб - меня там уже не будет». А сам всегда шляпу снимал при виде похорон.
* * *
Нашим родителям и родственникам выбирались имена обычно или по красоте имени, или в память Святых, любимых людей или предков. И всё же захотелось узнать и сопоставить имя Святого с сущностью человека, носящего его имя. И вот: Стефан (Степан) по-гречески Венец.
Из молитвы «О ненавидящих и обидящих нас» кондак, глас 5: «Якоже первомученик Твой Стефан о убивающих его моляше Тя, Господи, и мы припадающе молим, ненавидящих всех и обидящих нас прости, во еже ни единому от них нас ради погибнути, но всем спастися благодатию Твоею, Боже всещедрый!».
ЗЛАТА
С рождением моей старшей сестры Златы у нас в семье было связано чествование Ильи-пророка, ведь она родилась накануне, 19 июля по старому стилю. В день её рождения, ещё не зная о том, что родилась Злата, Николай Константинович писал тёте Ляле: «Что Стёпа? Как его наследник?» [69]. Но папин «наследник» оказался «наследницей». Папу поздравляли все его друзья. 1 августа 1908 года Игорь Стравинский писал Владимиру Римскому-Корсакову: «Я очень рад, что Стёпа - отец семейства. Я не мог хорошо разобрать в твоём письме, как назвал он свою дочь - Злата? Разве есть такое имя? Первый раз слышу, оно мне очень нравится» [70]. Имя было настолько необычным, что даже священник, услышав его, сперва отказался окрестить младенца и только после того, как папа показал ему в святцах имя «Злата, по-гречески Хриса», крещение состоялось. Николай Константинович, узнав о рождении Златы, писал тёте Ляле: «Стёпу поздравь— только где же ему приданое дочке достать?» (23 июля 1908г) [71]. Тётя Ляля после смерти матери взяла обязанности крестной Златы на себя, вообще, в детстве из нас троих уделила ей больше всего внимания. 21 июня 1909 года в письме Николаю Константиновичу она писала: «На этих днях поеду в Бологое.
Надо навестить новую племянницу и больную Златочку, та всё ещё плоха, бедняжка. В Августе тётя Дуня пошлёт её в Крым» [72].
Но детскими годами её забота и внимание не исчерпывались. Высокие слова о Злате запечатлены в её дневнике, выписки из которого я получила лишь недавно от Владимира Росова [73].
«Урусвати может быть совершенно спокойной - цыплята целы. Даже Злату будем замуж выдавать. Только бы Кай пошевелил мизинцем» (7 февраля 1926 г.). Урусвати - это Елена Ивановна. Цыплята - это мы, сестры Митусовы. Кай - это папа. «Ручаюсь, можно помочь Каю. Дайте ему для Златы камень Урусвати (нашейный). Дайте явленную сумму. Фуяма может дать Каю картины, поделив между детьми. Урусвати может дать книги детские для детей» (Москва, 18 июня 1926 г.). Фуяма - это Николай Константинович. А слова эти принадлежат Учителю.
Как же использовала Злата отпущенные ей судьбой дары? Кем была? Как жила? Разговор об этом не может уместиться в коротком рассказе... От неё остались стихи и письма [74]. 2 февраля 1934 года она писала отцу в Хибиногорск: «Искусство - занятие досуга. И не только досуга, а минут уединения и спокойствия. Когда на душе хорошо, ясно и совесть спокойна, тогда является сильная потребность заняться искусством. И счастливый тот человек, кто может в эти минуты уединения и спокойствия прикоснуться хотя бы немного к настоящему искусству, и время от времени заметить какой-нибудь сдвиг. Никто, кому это нужно, не может быть лишён этого. Невозможно этого лишить человека ни какими формальностями и порядками. Если же человек не ловит и не ждёт с жадностью этих минут, когда он может погрузиться в искусство, - то ему его и не нужно. Вот когда я долго не нахожу такого времени, у меня создаётся твёрдая уверенность: мне не нужно заниматься искусством - это не для меня! А иногда вдруг найдёт совсем другое чувство, а именно: без прикосновения хотя бы капли искусства - невозможно прожить».
Злата прожила недолгую, но трудную жизнь. Полюбила совсем юной, но не сложилось. Была способной пианисткой, много занималась у самых разных педагогов (например, у Фере [73] ), но впоследствии игру на рояле пришлось оставить. Серьёзно изучала английский язык на специальных курсах, но так и не смогла по-настоящему применить свои знания. Кем только ни работала, чтобы помочь семье в трудные годы - лаборанткой, нормировщицей, в мастерской архитектора Льва Владимировича Руднева, на заработках в Уфе... В 1936 году вышла замуж за художника Олега Карташёва, ученика Владимира Васильевича Стерлигова. Когда родила перед самой войной свою дочь Наташу, очень удивила своих сослуживцев - так незаметно носила, так без снисхождения работала. Связи с семьёй никогда не теряла, очень любила отца и всех нас. Кто знает, кем бы стала Злата, если б не война...
* * *
Из письма отца Николаю Константиновичу о полученной от Рерихов книге Учения Живой Этики [76]: «Итак, прежде всего о том, что всего мне ближе, - о "Листах сада Мории". Эту удивительную книжку исчерпать в короткое время нельзя.
Из сокровищницы, наполненной драгоценными камнями, богатый человек, желающий составить ожерелье для себя, выберет самые крупные и красивые камни. И по прошествии некоторого времени, пожелав удостовериться, не забыл ли он в сокровищнице своей чего-либо достойного своего ожерелья, он снова откроет её и, перебрав оставшееся, в удивлении скажет самому себе: “О! такой-то, почему ты не выбрал для своего ожерелья вот этих камней? Поистине, они гораздо лучше тех, что ты тогда взял в слепоте своей. Они не так велики, но по благородству окраски и тонкости шлифовки они во многом превосходят выбранные тобой ”. И человек дополнит ими своё ожерелье, расположив камни в наивыгоднейшем порядке. Также поступают люди и духовно одарённые с книгами, извлекая из каждой всё, что хотят иметь всегда при себе. И возвращаются они к великим созданиям помногу раз, и каждый раз не напрасно. И располагают все сокровища в душе своей в стройном порядке и постепенно приобретают ясность.
Из “Листов сада Мори” выбирать нельзя: там надо брать всё; а всё сразу не возьмёшь.
“Листы сада Мори” - уже готовое ожерелье, собранное богачом в течение многих лет из сокровищниц одному ему известных.
Красота, любовь и труд - зёрна его. Молитва, утешение, радость - оправа их. Копья и щиты - скрепы их*.
И расположены камни ожерелья в отдельных частях его в виде фигур. И фигуры эти - мудрость, и другие фигуры - тайна. И общее расположение всех фигур - духовный рост, восхождение. И всё в целом - опять красота, любовь и действие.
Пишу многословно и немного наивно, но таким способом мне легче передать то, что думаю о книге. Продолжаю.
Думаю, что книгу эту нужно показывать ученикам устно и понемногу, выбирая места к случаю. Чтобы знали наизусть, повторяли. Сначала механически (это ничего): когда врежется в память, там сохранится, а придёт время - дозреет, проникнет в душу. (Почему Ты не хочешь послать Луначарскому “истов сада Мории ”?).
Держу книгу у себя, показывать не люблю: равнодушие и поверхностное внимание оскорбительны. Из моих учеников многие уже знают кое-что из книги, и, сколько я мог заметить, излюбленное место, часто повторяемое ими: “Не помни о подошвах, когда за спиной растут крылья”»
Что это значит, дорогой Николай Константинович, что я Тебя никогда не вижу во сне и ни Юрика, ни Светика, а Лялю вижу часто. То она строгая и холодная, а то ласковая и весёлая.
Я пребываю всё время в духе музыки. В этом счастье моё, ибо только от этого чувствую, что живу и существую.
Верю, что музыке естественно суждено совершить светлое действие обновления в деле устроения жизни народов. Музыка - энергия ритма и слова. Музыка - высшая реальность. Людям ведь дано слышать ритм Вселенной - движение звёзд, а многие не хотят слушать и существуют мимо живой песни. Чтобы ни случилось, благословляю судьбу свою, позволившую мне “учить, улыбаясь, созидать, торжествуя, ухо песне открыв”. Тебе дорогой Николай Константинович, должно быть понятно это ибо Ты пропел все песни неба, как никто».
Теперь я вижу, что мысль передать Учение Луначарскому появилась у отца самостоятельно. Кроме этого, он не включил в своё письмо один фрагмент, оставшийся в черновике: «Злата обещала мне графической тушью или инкой изобразить в виде отдельных изречений то, что я выбрал для этой цели, но до сих пор она этого не сделала...» [77].
Вот так и давал отец радость своим ученикам. Его любили. Он всегда был окружён хорошими, ищущими людьми. И только в час своего ухода он был один, совсем один. Только мама не отдавала тела. Обняла и крепко держала. Голодная, совсем слабая, ушедшая через несколько дней после отца, оказывала сопротивление. Так было!
«Таня, посмотри, какой у нас красивый папа», - положив на стол его тело, сказала я.
И действительно: от измученного лица не осталось и воспоминания. Красивое очень, спокойное, просветлённое лицо, обрамлённое серебром.
«Так и должно было быть», — сказал мне Юрик. Он сам просил всё рассказать о папиной смерти [78].
*Щит красоты и стрелы, тьму пронзающие. (Примеч. С.С.Митусова).
* * *
Последние выступления отца проходили уже во время бомбёжек. Его призывали выступать в бомбоубежищах, где поначалу ставили пианино и даже рояль. Он очень страдал, что во время таких вынужденных «концертов» ему приходится аккомпанировать незнакомым исполнителям, нередко совершенно не соответствующим его направлению.
* * *
Мысли все вертятся вокруг одного. Всё вспоминаю Юрия Николаевича, папу, Бихтера, Славу - их мысли, их слова.
Юрий Николаевич не был многословен, даже, может быть, не красноречив, но каждое его слово запоминалось и принималось сердцем.
Хочется записать и о Бихтере, и о Славе, ибо некоторые беседы c Юриком были связаны с папой и с ними.
* * *
Михаил Алексеевич Бихтер - известный пианист, дирижёр преподаватель. Последнее время он больше занимался с певцами. Отец был, как его называли, «пионером камерного пения». Вот и Михаил Алексеевич занимался с певцами тоже как концертмейстер и воспитывал в певцах понимание исполнения классики, русских дилетантов и народного пения, не убивая в каждом ученике его индивидуальности. Он не был аккомпаниатором для своих учеников. При его исключительно прекрасной игре это был ансамбль, ведь только так и можно было рассматривать исполнение вокальных произведений.
Михаил Алексеевич был замечательный и очень скромный человек. Большой друг моего отца. Они в 1930-х годах встречались раз, два в месяц. Беседовали на «духовные» темы, связывая их со своей работой, о книгах Елены Ивановны и Николая Константиновича. Если они встречались не дома, а в каком-либо из садов Ленинграда, мне разрешалось присоединиться к ним через час-полтора после их встречи. Разговоры уже были о музыке, литературе, выступлениях учеников. Я обо всём этом рассказывала Юрию Николаевичу.
* * *
С моим Славой, Ростиславом Трониным, я познакомилась в Академии художеств. Очень долго не могла поступить ни в
одно учебное заведение из-за дворянского происхождения. Сдавая успешно все экзамены, приходила за ответом и получала отказ. Наконец, смогла попасть на Подготовительные классы в Академию художеств, так называемый «рабфак ИЗО». Мы учились на одном курсе со Славой. Кроме Славы, со мной вместе учились Александр Батурин, Игорь Ершов (сын известного певца), Константин Самусьев, Пётр Дураков (в будущем ставший художником Альберта), Тамара Мунц (жена архитектора Владимира Мунца, отец которого тоже был архитектором; оба они в то время преподавали в Академии художеств). Слава получил воспитание от матери, Лидии Михайловны, происходящей из дворянского рода Николаенко. А отец Славы был коммунистом уже с 1916 года. Отец и сын друг друга очень любили, но спорили из-за революции. Владимир Аркадьевич говорил на несогласия Славы: «Революцию не делают в белых перчатках». У Славы было блестящее образование, он прекрасно знал историю, искусство, литературу. Мой отец говорил: «Я со Славой общаюсь на одном языке, так же, как со своими друзьями».
На Славу очень повлияло возвращение в 1936 году из-за границы большого друга моего отца, мирискусника Ивана Яковлевича Билибина. По его предложению мы со Славой поселились в одной из комнат большой Билибинской квартиры на улице Лизы Чайкиной на Петроградской стороне. Со Славой у него сразу же возникло взаимопонимание. Иван Яковлевич был деканом графического факультета, на который вскоре должен был перейти Слава. И однажды Иван Яковлевич ему сказал: «Вы законченный художник, Вам нечему больше учиться» и предложил Славе работу -помогать ему строить орнаменты, технические задания. Слава был счастлив работать с таким 
большим художником и человеком, и ушёл с третьего курса Академии художеств. Через год или меньше его взяли в армию, и я поехала за ним в Пензу. В Пензе он отбывал три года воинскую повинность в части при Артиллерийском училище, а я работала в этом училище художником—оформителем. Мы вместе вернулись в Ленинград в 1940 году.
Виню себя, что писала на фронт мужу грустные письма. Делала это, чтобы его поддержать, в том смысле, что у нас ещё хуже, держись. Последнее письмо от него было радостным. Это письмо я всё время держала под подушкой, рядом с собой, но потом оно затерялось.
Он писал мне стихи, рассказы с фронта. Прислал начало повести о древних римлянах...
БЛОКАДА
1941-1942 годы. Война! Блокада! Разлуки. Смерти от бомбёжек. Смерти от голода. Позже —от обстрелов. Жестокие. Бессмысленные. И холод! Страшный холод. Небывало холодная зима. В квартире +3 С, +4 С. На улицах тишина, и только шарканье редких прохожих по асфальту. Голодные. Закутанные кто во что. Ног не оторвать от земли, и потому такой странный звук: парк, шарк, шарк. И это слышно, и только это, ибо трамваи не ходят и редки грузовики, всё больше везущие куда-то трупы — обнажённые, неприкрытые.
Надо ли писать об этом? О безысходном?.. Самое яркое, самое запомнившееся... Всё помню! Всё! И больше всего - глаза! Глаза голодного маленького ребёнка Наташи [79]. Ей всего восемь месяцев, но она уже взрослая. И смотрит. И следит за руками. И не понимает, отчего так жестоки окружающие, отчего не дают есть? Отчего часто уходят и оставляют одну? И от этого взгляда легче отвернуться. Так и делала.
Ведь это теперь думается, что нужно было по-другому, что можно было что-то сделать. А тогда? Нет, тогда не думалось.
Идёшь за хлебом, идёшь за водой. И вне дома кажется, что накормишь, напоишь. А дома сурово одна мысль: бесполезно!
Одна женщина подсказала нам подкинуть Наташу к приюту. Просто так, при живых родственниках, сдать в приют ребёнка было нельзя. А так хотя бы безвестная, но, может быть, выживет. Мы с Таней написали её имя на записке и положили Наташу у дверей детского приёмника. Ушли. Но не смогли оставить её так лежать на полу... Вернулись, взяли обратно.
Я жила как в тумане. Ребёнок уже молчал, не плакал, я смотрела на него и не чувствовала никакой привязанности, но странно, тяжелее всего я пережила смерть именно Наташи [80].
Господи! Господи! Ведь молитва моя была только об ушедших. Должны были все умереть. Один за другим. «Чья очередь? Чья очередь?»
И делила хлеб всем поровну, и себе не меньше, чем другим...
Мысли приходили только тогда, когда была какая-то тишина, главным образом, во сне, потому что всё остальное время билась только одна мысль: как выжить.
Во время блокады человек тупел от голода. И я думала только о еде, а кто-то сходил с ума. Потом мы узнали, что какие-то родственники нашего дворника, жившие во время блокады на первом этаже дома, съели своего ребёнка...
Помню, когда я была уже почти дистрофиком, выдержала жуткий бой с огромным мужиком, который хотел отнять у меня мешок с едой на выходе из магазина. Он меня волок по тротуару, а я обнимала его сапог. Рядом кричала Таня, звала на помощь. С помощью подоспевших я его кое-как победила. Хлеб вывалился из мешка в снег. Несколько человек помогали его собирать и, конечно, когда всё было собрано, хлеба оказалось меньше, чем мы получили. А это была месячная норма! Появились милиционеры. Мужика схватили. Нас повели в служебное помещение тут же в магазине. Комната была ярко освещена. Это оказался прилично одетый военный в шинели с широкими обшлагами и дочиста начищенными сапогами. Начался допрос. Он всё отрицал, показывал какие-то удостоверения, требовал куда-то позвонить, но милиционеры были неумолимы, ведь его поймали с поличным. Наконец, обратились ко мне: «Вы понимаете, что от Ваших слов зависит его жизнь? Если Вы подтвердите, что это сделал он, мы его расстреляем». Я смотрю на него: вот эти смятые обшлага, вот этот сапог, за который я из последних сил цеплялась руками... Их только я и разглядела во тьме холодной улицы. «Нет, это не он».
* * *
И опять блокада. Холодно! Полумрак. Лежат папа и мама. Злата свернулась на своей кровати комочком. Таня - на нашей с ней больная. У неё температура. Посреди комнаты детская кровать. В ней ещё живой, но молчащий ребёнок. Совсем тихий. Не плачущий.
Папа лежит и вроде как в бреду говорит:
- Каждого человека можно сравнить с каким-либо цветком. Кого с кактусом, кого с ромашкой. А вот Слава был Розой.
- Почему «был»? - возмутилась я.
- Так надо, - ответил отец.
В этот день я получила повестку в «Большой дом». Это было в начале двадцатых чисел января 1942 года. Зачем вызывают? Никто не знал.
Добралась. Оформили пропуск. По мягким коврам тёплого дома провели в кабинет к следователю. Он говорил со мной мягко. Даже задушевно. Спрашивал о Билибиных. Когда вернулись из Парижа? Как я с мужем оказалась у них в квартире? Когда я виделась с мужем последний раз?
Я испугалась, ибо незаконно через болото и колючие заграждения трижды ходила в Агалатово к Славе. Последний раз пробралась в декабре 1941 года. Это был сравнительно спокойный фронт на границе с Финляндией. Тогда ещё были силы, и я преодолела сорок километров. Но, вроде, не это интересует следователя. «А жаль», - говорит следователь. - «Как хорошо могли бы жить». (Если б не война, понимаю я). Вопросы. Есть ли родственники в городе? Кто за границей? С кем вижусь? «Посидите в коридоре. Ещё вызову».
Через некоторое время позвали в кабинет. Следователь сочувственно сказал: «Уже поздно. У вас дома очень тяжёлое положение, я знаю». Протянул мне коробку с папиросами. «Не курю», —отодвинулась я. «Для отца возьмите». Взяла. «Ещё берите».
Домой вернулась, села на кровать к папе и всё-всё точно рассказала. Не подвела ли кого-нибудь, не сказала ли лишнего?
Нет. Отец считает, что ответы мои были правильные, что никого подвести они не могли. Что Билибин эмигрировал, было известно. Связь с Рерихами отец никогда не скрывал. И долгое время совершенно официально получал от них письма, книги и посылки. Так что же интересовало следователя?
И много позже как ударило.
Я люблю японское искусство,
У меня японский разрез глаз.
Под цветущей вишней своё чувство
Самурай поведал гейше раз.
И глядела нежно Фудзияма
На цветущий белой вишни край.
Этой гейшей ты была, Татьяна,
Я же был влюблённый самурай.
Оттого искусство вишен края
Любим, как и прежде, как тогда,
Душу гейши, душу самурая
Сохранив, быть может, навсегда.
Эти стихи написал Слава в возрасте 18-19 лет. После блокады его мать Лидия Михайловна 8 марта 1950 года подарила мне свои стихи, как бы в ответ на Славины. Они заканчивались так:
Вещие суровые слова!
Написал ты их тогда, не зная,
Что для твоего жестокого конца
Сохранил ты душу самурая.
Как же сделал, сын, ты этот шаг?
Шаг ужасный, шаг непоправимый
Как же ты меня оставил? Как?
Сын мой милый! Первенец любимый!
Лидия Михайловна и долгое время я думали, что Слава покончил с собой на фронте...
Свои мысли, тяжесть свою высказала Юрику. С ним обо всём могла говорить. «Что же уготовано так поступившему?». — Ответ: «Значителен сам переход».
Слава сутки, а, может, и больше после смертельного ранения жил. И тогда-то он приходил ко мне во сне. В больничном, в белом. Согнувшись от боли. «Слава!» — крикнула я и проснулась. Папе рассказала. «Очень плохо», —сказал он.
Как же погиб Слава? Этот вопрос долгие годы мучил меня.
Это не было самоубийство. Уж очень многое против него. Создаётся впечатление, что кому-то «версия самоубийства» была выгодна. Вскоре после гибели Славы ко мне пришёл «его сослуживец» (как он представился) и сообщил, что Слава «тяжело ранен и лежит в госпитале». На следующий день он снова пришёл и сказал, что «Слава покончил жизнь самоубийством выстрелом из ружья в живот. Но умер не сразу, а в госпитале, на другой день... А вчера я не решился Вам сказать это, увидев Вас...»
Странное «самоубийство». Нет официального документа о гибели военнослужащего («похоронки»). А он обязательно отсылался. За ошибки в «похоронках» и за несообщение о смерти жестоко наказывали. «Похоронки» давали определённые права на дополнительный паек и статус «вдовы» и «потери кормильца», почему не пришла «похоронка»? Только ли из-за превратностей войны? Почему мне написал только командир части, бывший в хороших отношениях со Славой, о его гибели: «Погиб всеми любимый и уважаемый Ростислав Тронин», - написал в личном, а не официальном послании, проверенном военной цензурой. Зачем вызывали меня в НКВД? Не для того ли, чтобы узнать, что мне известно о делах Славы? Как объяснить фразу следователя: «А жаль... Как хорошо могли бы жить»?
Да, Слава писал моей подруге Лидии Петровой, что голодает, что ему не хватает, чтобы Лида не говорила об этом мне. Писал о массовых припадках в части голодного безумия. Писал, что мечтает о сознательном конце. Писал в странных оборотах, не свойственных ему. Но является ли это основанием считать, что он покончил с собой, чтобы «не быть дураком»? Разве можно мечтать о сознательном конце от выстрела ружья в живот? Почему ружья? Неужели для самоубийства наверняка на фронте не было иных средств?
Совершенно против самоубийства свидетельствует сам Слава в своих последних письмах. Письма полны боли, но и надежды, веры. Письма полны любви к близким, полны новых творческих замыслов. В то время он писал повесть об Амии - римском солдате, повесть античных времён: «Если дала Лиде прочесть моего Амия, то попроси её написать отзыв или сама напиши. Если не случится чего-нибудь из ряда вон выходящего (смерти, тюрьмы и т. д.), то займусь и им. <...> Каково мнение Степана Степановича об Амии?» (из письма мне 26 декабря 1941 г.). Но что могло случиться «из ряда вон выходящее»? Вот строки из следующего письма Славы: «У меня много, много неприятностей служебного характера. Я сейчас постигаю пословицу “Ни от сумы, ни от тюрьмы не зарекайся” - она очень мудра. Это при моей бескорыстности и безусловной честности особенно тяжело чувствовать. Буду отвечать за дурацкое назначение меня не на место. Грустно, ой как грустно и тяжело на душе.
Написал, чтобы ты, если можешь, прислала кальки с русских костюмов Билибина. Себя не утруждай, не отрывай время от отдыха и т. д. А теперь и не знаю, стоит ли тебе и приниматься. Кажется, что это будет последняя просьба такого порядка с моей стороны. Может быть, я и паникёрствую, но я уж таков» (28 декабря 1941 г.).
Для чего самоубийце кальки с русских костюмов его учителя Билибина? Они были нужны человеку, который не намеревался уходить из жизни по своей воле, но допускал (предчувствовал) свой конец. О предчувствии конца говорят и следующие строки в его письме: «Во сне пришла тётя Аня [погибшая до войны. - Л. М.] и махнула мне платком».
Конец, но по какой причине? Почему в своём личном послании мне его командир писал о гибели, но ни слова о самоубийстве?..
Слава не мог прямо писать о назревавших в его службе роковых «причинах». Во-первых, чтобы не огорчать близких, это было не в его характере, и, во-вторых, цензура. Но всё равно что-то можно понять. В предпоследнем письме: «У меня всё пока по-старому. Масса неприятностей сейчас, а ещё больше жду впереди. Каков-то будет Новый Год? Обещали увеличение хлебного пайка с 1 января. Но я не верю в "круглые" числа. Почему с 1-го, а не с 29-го, 2-го и т. д. Если продукты есть, они сразу же должны к нам поступать. <...> От тебя давно нет писем, нет и от мамы. Думаю, что их задерживают к Новому году - вроде подарка. Похоже, что это не так» (31 декабря 1941 г.).
Слава погиб от выстрела в живот - возможно. Он умирал мучительно в течение суток в госпитале после этого выстрела — возможно. Но был ли это выстрел, сделанный им самим? Нет! Не исключено, что свет на эту смерть может пролить архив НКВД. В каждой части был Особый отдел. Был ли Слава в конфликте с ним? Неизвестно. Но на каком «не своём месте» оказался Слава? Почему он должен был отвечать за это? Но то, что конфликт этот возник из-за «бескорыстности и безусловной честности» Славы - сомневаться не приходится. Окончательно рассеивают все мысли о самоубийстве следующие слова из последнего письма Славы в январе 1942 года: «Видим зарево над Ленинградом... Быть или не быть - для меня стоял гамлетовский вопрос. Но вот получил от Тебя письмо, и никаких сомнений: быть, быть и только быть!».
Точку в истории гибели Славы мне помогли поставить Надежда Николаевна Трофимова и Владимир Мельников. Они учили справку из Петроградского военкомата, в котором призывался Слава: «Военный комиссариат Петроградского района г. Санкт-Петербурга. 27 апреля 2000 г. № 4/166.
СПРАВКА
Выдана Митусовой Людмиле Степановне, 1910 года рождения в том, что красноармеец Тронин Ростислав Владимирович, 1912 года рождения, уроженец г. Казань, призванный Петроградским РВК г. Ленинграда в в/ч 63, отдельный артиллерийский пулемётный батальон, электромоторист, погиб в бою 16.01.1942г. [выделено мною. - Л. М.], захоронен в Ленинградской области, Парголовский район, деревня Райколово. Основание: ЦА МО РФ, оп. 818883 с., д. 516, л. 9. Справка выдана для предъявления по месту требования.
Военный комиссар Петроградского района г. Санкт-Петербурга полковник В. Котов. Начальник 4 отделения подполковник И. Лапин».
10 мая 2000 года наша сотрудница Зинаида Григорьевна Карпенко организовала мою поездку к месту захоронения Славы [81]. Владимир Мельников по старым финским картам нашёл это место недалеко от вершины горы Майской. Мы приехали туда в дни цветения подснежников и первых лесных цветов. Теперь нет такой деревни Райколово, но место действительно райское: старинная дорога у леса, заброшенные сады, светлые поляны. Всё в цвету!
* * *
Всё было нереально. А, может быть, это было как раз реально. Сны, звуки, нежность, жестокость. Плохо, туго думалось. Умирающие от голода тупели. Вроде, глупыми становились. Но не все. Ни папа, ни мама, ни Злата.
О сознательном конце мечтал Слава. А голод мутил разум. Он голодал, будучи на фронте. Уж очень крупный был. Ещё в художественном о нём говорили, имея в виду его маленькую, филигранную графику: «Такой крупный, а корпит над такой мелочёвкой». Он пухнул от голода, о чём писал моей подруге, но просил мне не передавать. Отрывая от себя, посылал с командированными нам в Ленинград кишки убитых лошадей. Сам давал командировки. «Получаете ли вы? Не хочу быть дураком. Даю людям командировки. Для них радость. А вам продукты довозят?» Ничего-то мы не получили. Ни один не довёз. «Гибнет близкий сердцу и душе моей Степан Степанович, гибнет младенец Наташа. Спасай ребёнка», — писал он мне. Странные слова. Странные обороты, не свойственные ему.
Моя школьная подруга приходила с едой в кастрюльке, садилась на кровать к маме и папе и кормила их с ложечки тем, что принесла. Она не хотела, чтобы эта еда досталась всей остальной семье, показывала на папу и говорила: «Вот кого нужно спасать».
В последние свои дни папа был каким-то сияющим, улыбался. Я думала, что он выздоравливал, и ничего не понимала. Когда отец сказал, что хочет с нами проститься, я ему сказала: «Что ты, папа, как ты можешь, Злате гораздо хуже!».
Ещё папа говорил в последние дни: «Как мне не хватает музыки!».
* * *
И вновь - тишина в комнате. Умирающие папа и мама, Злата, Наташа. И вдруг голос Златы: «Мамочка, я тебе никогда не прощу Игоря». С Игорем Ложенсоном Злата познакомилась в школе через его сестру, свою одноклассницу. Он ухаживал за Златой, учась уже в то время в университете. У нас сохранились фотографии, на которых Злата и Игорь сняты в одной компании... Мама была против такого раннего брака в 17 лет, и Злата её послушалась. После окончания университета Игорь уехал в Москву, там женился. У нас ещё была фотография Златы с его женой - они дружили. Возможно, выйдя за Игоря, Злата осталась бы жива, поскольку жила бы в Москве. Может быть, жажда жизни, голод, заставили её так сказать маме перед смертью, ибо она очень любила своего мужа Олега Карташёва, который к тому моменту уже погиб, попав под немецкий танк... Он погиб летом, когда только ввели карточки, но блокады ещё не было [82].
Когда Злата получила «похоронку» на Олега, она с горя перестала есть, и этим рано изнурила себя...
* * *
И когда уже не стало Славы, папы, Златы, мамы [83], выбегала ночью из кочегарки в Таврический сад, бросалась на снег. А звёзды звенели яркие, яркие. Тянула к ним руки. И мыслила. И молилась.
Потом всё пропадало. Опять каменный уголь. Тяжёлая длинная кочерга. Утром вернусь домой. Как-то Таня там одна? В пустой незакрытой квартире...
* * *
Столько было... Жутко. Мы с сестрой смотрели друг на друга и удивлялись: «А как это люди умываются?» или: «Как это люди плачут?» У нас уже не было ни слёз, ни улыбок, мы отупели совершенно от голода.
Мёртвые отец и мать довольно долго лежали в пустой комнате, мы побудем с ними, выйдем, обхватим друг друга, как дикие, и стоим. И всё время думаешь: «А когда ты так же?».
В 1942 году мы с сестрой были мобилизованы в Местную противовоздушную оборону (МПВО). Жили в казармах. А в 1943 году нас, небольшую группу, перевезли (в буквальном смысле этого слова) на завод «Большевик». Сдали наши паспорта в отдел кадров. Завод военный. Выпускал «Катюши». Сестра попала в конструкторское бюро, я в 40 цех - работать токарем. Вошла и подумала: «Вот он, Ад». Станки, станки, станки. Подъёмные краны и многое для меня неизвестное. Полумрак. Лампочки только у станков.
Прикрепили меня к токарю 7 разряда. Рядом мой станок. То ночная, то дневная смена. Езда до дому далекая, часто пешком после обстрелов приходилось ходить. Трудно, холодно, голодно.
И я заболела. температура высокая. освободили от работы - дали бюллетень. Как я была рада. Можно лежать и думать. Думать и молиться о близких- дорогих, ушедших так недавно. А как хочется плакать! Увы иссякли слезы. Мы с сестрой разучились плакать, исчезли улыбки, смех. Слез не было!
И как же хорошо поболеть. Выходить на улицу я не могла. Хлеб приносила Таня, возвращаясь с работы. И вот однажды под утро (Таня уже ушла) вижу сон. А может быть, не сон, может быть, просто... сказка.
Вошёл папа. Приблизился тихо, плавно к моей кровати, взял меня за руку и сказал (или подумал): «Иди на концерт!» - и пожал мою руку. Я почувствовала это пожатие. Повторил: «Иди на концерт!» — и опять пожал руку. И тихо, непонятно как, отдалился, ушёл.
Смотрю я на комнату, на дверь, на окна. Всё обыкновенно, всё просто. Сон ли это был? Как на яву...
Наступил вечер. Вернулась сестра. Подробно, пока ясно помню, пока всё ещё полна радости какой-то, сон свой рассказала ей. С интересом и участием прослушала она и сказала с иронией: «Да, самое время сейчас на концерт ходить». А на другой день я уже сама вышла за хлебом. Наша ближайшая булочная оказалась закрытой. Пошла в другую. Выбрала путь несообразный. Иду мимо забора, а на нём афиша от руки написанная, что в воскресенье, такого-то числа, концерт Михаила Алексеевича Бихтера и певицы Сегаль. Опять по возвращении сестры рассказала ей. «Идти, идти обязательно надо»,— заволновалась она.
В воскресенье волновались целый день. Голод, холод и вдруг концерт в Большом зале Филармонии. Пришли за час до начала. В тряпье, в валенках. И к удивлению нашему пальто снимать надо. Свободно купили билеты. Ещё не пускают. Стоим внизу такой знакомой лестницы, ведущей в зал. И с этой лестницы спускается Михаил Алексеевич, седой с длинными волосами. Спустился к нам и обнял обеих вместе.
Спрашивает: «Степан Степанович?» - «Нету». - «Мама?» —«Нету. Нету и Златы, и Славы, и Наташи...»
«Сейчас я вам контрамарки дам, а после концерта обязательно ко мне за кулисы». От контрамарок отказались. И вот мы в зале. Народу мало. Места сами выбрали. Всё такое знакомое. Вышла певица. Вышел Михаил Алексеевич, концерт начался. Первые звуки рояля... И вдруг слёзы! Откуда они взялись. Ведь мы с сестрой не плакали даже при самых тяжёлых обстоятельствах. Давно разучились. Смотрю на Таню. Она тоже вся в слезах.А после концерта пошли к Михаилу Алексеевичу. Не сразу нас и пропустили, одетых во что попало и в валенках. Когда поблагодарили и прощались, Михаил Алексеевич сказал мне: «Я всегда встречался со Степаном Степановичем, теперь буду встречаться с Вами. Позвоните - и назначим встречу». И он стал раз в неделю принимать меня.
* * *
Ссылка Бориса Алексеевича Смирнова - Русецкого в 1941 году была для нас большой неожиданностью. После возвращения он на какое-то время поселился в Угличе. Приезжал и к нам, сделал предложение Тане, и Таня на какое-то время уехала к нему. Я была очень рада этому союзу. В 1956 году Борис Алексеевич писал мне, а потом и Тане, когда она уехала обратно в Ленинград, такие возвышенные письма. Я мечтала, чтобы Таня осталась с Борисом Алексеевичем, ведь и ей до сего момента не удавалось создать нормальной семьи, но, к сожалению, их союз, едва начавшись, распался. Таня сложила в папку его работы и отправила ему. В этой папке были и ранние работы 1920-х годов, и работы, выполненные в Угличе. Но более поздние работы, где он был ближе к Николаю Константиновичу, мне нравились больше.
К сожалению, в своих воспоминаниях последних лет Борис Алексеевич мало написал о папе. А мог бы многое поведать! Когда узнал о гибели отца, написал мне удивительное письмо, в котором были такие слова: «Дорогая Зюма! Получил Ваше письмо и открытку, как я обрадовался им. Я думаю, не меньше, чем Вы моему письму. Дорогая Зюма, все из Вашей семьи были близки и дороги мне, и как я переживал, когда узнал, что многих уже нет совсем. Я был привязан к Вашей семье, находил отдых, отраду, удовлетворение среди Вас.
Степан Степанович, дорогой для меня человек, скажу откровенно, я был очень привязан к нему, несмотря на ту разницу в летах, которая между нами была, я вспоминаю его очень часто, вспоминаю наши беседы, и образ его встаёт перед глазами, как живой. Я и сам раньше не думал, что я был так привязан к нему, и, только узнав, что его уже нет, я почувствовал это, почувствовал насколько я обязан ему. Именно Степан Степанович дал мне то для моего развития, чего мне не хватало и чего я искал, что не может дать никакое учебное заведение, а именно - понять жизнь.
Вам, Зюма, это может показаться странным, но на самом деле это так. Большего ума и такой простой непосредственной искренней задушевности я не встречал нигде, да и вряд ли когда встречу. Вы понимаете, что я до сих пор не могу смириться с той мыслью, не хочу поверить, что его уже нет, и то, что я высказал, пожалуй скажет любой человек, знающий его близко» (8 июня 1944 г.) [84].
А вот как отозвался на уход отца Николай Константинович узнавший об этом лишь в ноябре 1946 года: «Печально письмо Ваше от 20-11-46. В каждой строке - печаль. Да и как иначе когда и внешние и внутренние обстоятельства так тяжки. Из семьи Митусовых из семи человек в 1942-м осталось всего двое. А ведь не исключение такая гибель. Уже не увидеться здесь с нашим милым Стёпою»[85].
* * *
После войны я продолжала дружить с Татьяной Владимировной Бакулиной. Она меня одаривала разной одежонкой, просила чаще ездить к ней. Об этом вновь напомнило моё письмо к сестре Тане, недавно «обнаруженное» в моём архиве Владимиром Мельниковым: «Татьяна Владимировна посягает на мою свободу. Буквально требовала, чтобы я приехала к ней с ночёвкой на майские праздники, но я, к счастью, дня не назначила, а, следовательно, и не обманула. Ведь ехать на целый день без продуктов к ней нельзя, а у меня даже хлеба не было. Да и времени совершенно нет. Ездила к ней вчера в десять часов вечера, но она уже, по-видимому, спала и не открыла» (5 мая 1947 г.).
Действительно, после войны мы ещё долго жили очень скромно. И вновь нам помогли Рерихи. На этот раз Елена Ивановна распорядилась, чтобы Зинаида Григорьевна Фосдик отправляла нам посылки. Там были продукты, витамины, тёплые вещи. Некоторые посылки не доходили. О том, что они были высланы, мы знали из писем Зинаиды Григорьевны. Но мы никуда не заявляли, ибо очень боялись привлечь к себе внимание НКВД. Но самое дорогое, что было в тех письмах Зинаиды Григорьевны [86], это слова любви и поддержки от самих Рерихов: «Я писала о Вас и трагических потерях в Вашей семье из-за войны Николаю Константиновичу и Елене Ивановне, и они очень горевали по получении этих новостей. Как Вы знаете, переписписка с Индией теперь затруднена, и они поэтому не могут писать Вам лично. Они шлют Вам свою любовь и горячий привет» (Нью-Йорк, 7 марта 1947 г.).
«Сообщу нашим родным Николаю Константиновичу и Елене Ивановне о Вашем письме - их это очень обрадует. Они о Вас часто запрашивают» (Нью-Йорк, 24 апреля 1947 г.).
* * *
Об уходе Николая Константиновича из жизни мы узнали в начале 1948 года от Зинаиды Григорьевны. Снова - осиротели... Я так горевала, что попала в больницу. И немногие выжившие после войны близкие люди, ставшие единственной радостью и опорой, помогли мне жить дальше. Учиться в Академии художеств и работать в искусстве я уже не могла - не для кого было творить, все родные и ближайшие ушли. Но спасали от безысходности отец Славы Владимир Аркадьевич Тронин, моя сестра Таня, Надежда Дмитриевна Живокини-Марджанова, Константин Константинович Марджанишвили, Елена Владимировна Романова, художник-архитектор Иван Иванович Фомин, Виктор Тихонович Черноволенко, Александр Павлович Сардан и некоторые другие светлые люди... Так оказалось, что кроме Тани и Вани Фомина, все они были москвичами, поэтому я стала бывать в Москве чаще. И москвичи стремились к нам. Это было обоюдно. Обо всём этом теперь напоминают лишь некоторые старые письма, вновь и вновь «открывающиеся» в моём архиве и выносящиеся на свет Божий моими сотрудниками. Что ж, если они интересны, пусть доходят до тех, кому важно понять то время и прикоснуться к действительной творческой жизни их авторов, а не к поздним перетолкованиям «искусствоведов».
Вот строки из письма Александра Павловича Сардана ко мне: «Всегда, когда я возвращаюсь из Ленинграда в Москву, я много дней нахожусь как бы в ореоле приятных воспоминаний об этом городе. А на сей раз в этот ореол были включены хорошие, светлые мысли о вас, как о людях мне близких в каких-то очень сокровенных сферах нашего бытия.
Эти дни у меня была большая книга о Р[ерихе], выпущенная в 1939 году в Риге [87]. Помимо прекрасных мыслей, раскрывающих всю необъятную, космическую, сверхчеловеческую сущность замечательного художника-философа, там много замечательных репродукций, по своим краскам - как сад волшебный. Очень много я размышлял о всех сверкающих, как алмаз, сокровищах этой книги, и убедился, что путь этого Человека - великий пример прекрасной, полноценной жизни. Я уверен, что Вы, конечно, знаете эту книгу. А если нет, то немедленно её разыщите в библиотеке. Там на 51-й странице есть портрет Е[лены] Ивановны]. Если захотите иметь этот портрет, то, родная, напишите мне об этом. Я для Вас специально сделаю репродукцию и вышлю Вам в форме фотокарточки. Если у Вас есть большое желание и потребность иметь изображение такой замечательной женщины, то я с большой охотой это сделаю.
Я очень хочу, чтобы наш контакт и взаимоуважение были вечными, чтобы мы с Вами не теряли контакта. Если у нас есть хорошие добрые чувства, намерения, мысли друг к другу, то не прятать их в очень дальний угол [надо], а как [-то] найти способ доставлять друг другу» (Москва, 9 февраля 1950 г.).
* * *
После блокады состояние многих вещей и картин в нашей квартире оставалось плачевным. От буржуйки, стоявшей прямо в комнате, картины Николая Константиновича закоптились и выглядели ужасно. И мы решили их сдать в Русский музей в надежде, что там их приведут в порядок, ибо сами мы этого сделать не могли [88]. В передаче нам помогала Машенька Потоцкая [89]. В дальнейшем, сколько я ни пыталась (в том числе через Валентину Павловну Князеву), выяснить судьбу всех этих вещей мне не удалось. Мне показывали отдельные вещи, содействовали в их поиске и пересъёмке, но всех вещей я так и не увидела. Например, я долго запрашивала о портрете папы, выполненном А.В. Щекатихиной-Потоцкой, но его в музее так и не нашли.
И Юрик, и Светик считали, что мы поступили правильно, сдав работы в Русский музей. Но как бы они сейчас пригодились для организации нашего Музея-института.
* * *
В те годы меня опять начал и вызывать в Большой дом... Это случилось уже перед приездом Юрия Николаевича. Видимо, меня хотели сделать при нём осведомителем. Внутренне я догадывлась о чём-то подобном, но виду не подавала. Беседовали со мной поначалу очень интересно, доверительно. Во время бесед всегда участвовало два сотрудника КГБ. Несколько раз «они» меня вызывали через отдел кадров моего училища прямо в Большой дом, один раз повесткой на конспиративную квартиру на Пяти углах, иногда звонили домой: «Ну как, Вы согласны?»
Помогло влияние моего отца. Он учил меня: «Всегда говори в пределах правды, если в чём не уверена - лучше промолчи». Так и делала. Во время допроса у меня потребовали письменно дать показания на Николая Константиновича Рериха и его семью. Дали бумагу и ручку и посадили писать. Часа два я писала биографию великого художника и известного общественного деятеля - всё, что мне было известно из книг и по рассказам отца. «Они» поразились моей «глупости» и раздражённо спрашивали: «Что Вы тут написали?!». - «То, что мне известно».
В другой раз «они» прямо предложили мне раз в неделю информировать по телефону органы «о событиях вокруг». Я довольно резко сказала: «Входить в доверие к человеку и потом его предавать - это не в моём характере». Тогда «они» на меня пристукнули, накричали: «Вы отказываетесь выполнять свой гражданский долг!» А я в ответ: «Неужели Вы думаете, что если я узнаю о чём-то, что угрожает нашему государству, я не обращусь за помощью, куда следует?».
Почему меня не сослали, не осудили - не понимаю. Может быть, поняли, что «показаний» толковых от меня не дождаться? И потом - к тому времени уже не было Сталина.
В конце концов, от этих вызовов я заболела и попала в больницу. Через несколько месяцев после выписки меня вызвали опять, оказалось - в последний раз. Когда я узнала о вызове, как раз передали по радио хор из оперы М.П. Мусоргского «Хованщина» «Плывёт, плывёт лебёдушка» с финальными словами «Слава лебедю. Слава!» И я подумала: всё, поплыву я сейчас в лагеря.
Поднимаюсь по лестнице в училище и вдруг прямо перед собой вижу того, кто меня допрашивал. Он пришёл сам! От неожиданности и даже ужаса я резко отпрянула, вздрогнула. Он смутился. Говорит: «Вы решили твёрдо?». - «Да!» - «Не волнуйтесь, мы Вас больше беспокоить не будем».
Сказал он это как-то очень сердечно. Так что даже среди «них» были сердечные люди.
* * *
Кем только я не работала в жизни! До пенсии - лаборанткой оформителем, токарем третьего разряда на заводе «Большевик», чернорабочей, кочегаром в Таврическом садоводстве, учителем рисования и черчения... На пенсии - фасовщицей на галеново фармацевтической фабрике, уборщицей в общежитии студгородка Ленинградского университета, библиотекарем в Публичке, техником по вентиляции в Кировском театре, пела в церкви... Одно время даже работала цветочницей на рынке на Петроградской стороне, куда меня устроила Т.А. Селецкая, которая служила в садоводстве на месте теперешнего стадиона «Юбилейный». Мне нравилось продавать цветы - самой делать букеты, украшать их...
* * *
После войны у нас с сестрой бывал наш сосед по дому, прекрасный краснодеревщик Константин Николаевич Минкевич. С ним я пела в Академическом хоре у профессора консерватории А.Е. Никлусова - он был бас.
Как-то он пришёл, взвалил на спину шкапик Юрика и отнёс его к себе в мастерскую, чтобы привести в порядок. Через какое-то время вернул его в отреставрированном виде. То же он проделал и с рериховскими стульями. Мы с сестрой его очень благодарили, ведь то, что у нас уцелело, было в очень запущенном состоянии.
К сожалению, в его семье было не всё ладно. Сын постоянно обманывал его уже после отсидки в тюрьме, куда он попал за соучастие в убийстве родной тётки (был наводчиком преступной группы).
Потом я рассказала Юрику о Минкевиче, о том, как он хорошо починил мебель его семьи и о семейной трагедии Минкевичей. В то время Константин Николаевич звал меня к себе в гости, а я не ходила, ибо боялась, что придётся пожать руку его сыну. И Юрик сказал мне: «Не ходи».
Еще очень помог в смысле сохранения и даже восстановления рериховской мебели Эдуард Яковлевич Бложие, с которым я познакомилась в хоре у Никлусова. Он многое сделал сам и еще находил других мастеров-краснодеревщиков.
* * *
Эдуард Яковлевич брал уроки вокала у Никлусова и у папиной ученицы Ниночки Квятковской. Я с ним голосом не занималась ибо у него была природная постановка, но аккомпанировала ему, старалась поддерживать. У меня сохранилась его прекрасная запись, сделанная в домашних условиях на магнитофоне. Эдуард Яковлевич исполняет романсы, а я играю на отцовском рояле. Запись была сделана незадолго до его смерти в 1970 году, около 10 романсов: «Не пробуждай воспоминанья...», «Нет, только тот, кто знал...», «Улица» и т. д. В Академическом хоре Эдуард Яковлевич - баритон, я - альт...
Эдуард Яковлевич воспитывался в детском доме, где в советское время очень часто портили детей. Так и Эдуард Яковлевич вырос в определённом смысле испорченным человеком. Певцом настоящим ему не дали стать - после детдома направили работать в пекарню, армию он служил в пожарной части, и так и остался пожарным. Коммунистическая партия так изломала многих людей. Женился он тоже по-советски - чтобы была семья. Семья ему мешала творчески развиваться, не дала поступить в Мариинский театр. С этим связан и один удивительный случай.
Он был шофёром в пожарной части, возил начальников - полковников, генералов. Очевидно, был на хорошем счету как шофёр. Когда на машине ездил - для него никаких преград не было, видимо, имел везде пропуск. Много сил у него отнимала его работа, его машина. Однажды он занимался ремонтом машины в гараже. Художественный руководитель Мариинского (тогда - Кировского) театра случайно пришёл в этот же гараж. Он услышал как Эдуард Яковлевич что-то распевал под машиной, лежа на коврике, занимаясь какими-то деталями. Его поразил Голос Эдуарда Яковлевича, и он пригласил его на прослушивание в театр, а потом сразу же пригласил петь на сцене. Но семья запротестовала - будет меньше получать, чем в пожарной части. Но ведь пение было его настоящим призванием!
Более 15 лет он продолжал выступать в академическом хоре под управлением Никлусова, который с годами всё больше удивлялся и говорил о нём: «Чем старше, тем голос краше».
Семью родителей Эдуарда Яковлевича советская власть рассыпала. Но всё-таки он был культурнее, выше своего окружения. Сказалось его литовское происхождение. Литовцы всё же меньше подверглись коммунистической переделке. Впрочем, брат Эдуарда Владимир стал партийцем. Получил лучшее образование. По партийной линии высоко поднялся. Помню, много рассказывал о министре культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой. Эдуарду Яковлевичу она сразу не понравилась, а брат сперва был о ней лучшего мнения. Но после общения с Фурцевой за границей Владимир Яковлевич согласился с братом во всём, что её касалось. Рассказывал, как Фурцева выступала за границей, и однажды Советский Союз заплатил штраф за её неприличное поведение. Очень нападала на писателя Александра Исаевича Солженицына... К сожалению, многое из рассказов Владимира Яковлевича я уже забыла, хотя мне было очень интересно их слушать.
У Владимира Яковлевича была шикарная квартира на Петроградской стороне в доме партийцев, занимавших видное положение в Смольном. Там же жила его дочь Ванда, с которой я близка уже более 40 лет. Владимир Яковлевич несколько раз бывал у меня после ухода Эдуарда Яковлевича, слушали вместе записи романсов в его исполнении, вспоминали...
КОКТЕБЕЛЬ
В Коктебеле я впервые оказалась благодаря папиной знакомой Елене Владимировне Романовой («Душистый Горошек») -Её сердоликовое «лечебное» ожерелье получила от неё в наследство тоже благодаря Коктебелю. Она нам с Таней подарила по одной работе Максимилиана Волошина - тоже память о Коктебеле. Благодаря ей в первый же день приезда в Коктебель я пришла в дом Волошина и познакомилась с его вдовой Марией Степановной. После с Еленой Владимировной и Леночкой Сапрыкиной, у которой мы всегда останавливались, часто бывала в этом замечательном доме. Было много интересных разговоров о Волошине и его окружении. Ещё одна работа Волошина - «Коктебельский пейзаж» - у нас от Н.К. Рериха.
Коктебель - это прежде всего природа. И море, и горы, и прогулки. Мы порой столько ходили, что я думала, просто ноги протяну— прогулки были чудесные! Вот обычный маршрут в августе 1956 года.
Сначала - киногородок, где снимался фильм «Дон-Кихот». Смотрели все декорации, познакомились с Росинантом (конь Дон-Кихота) и его дублёрами, с ослом Санчо Панса. Съёмки происходили на фоне Коктебельских гор. От киногородка путь вёл в селение Щебетовку, где очень вкусно можно было пообедать. Обедали на веранде. Обеды там готовили какие-то домашние. Потом бродили по Щебетовке. Селение чрезвычайно живописное, но какое-то не русское. Напоминало не то итальянскую, не то испанскую деревушку. Сливы там продавали прямо с дерева. От Щебетовки можно было идти в Дом отдыха «Крымское приморье», который утопает в розах, и оттуда горами через перевал - домой. Такая прогулка продолжалась около девяти часов. Валя Кузьмицкая услаждала наш слух в горах своим пением. Стояла в гроте, как на эстраде, а вся наша компания была разбросана по скалам. Кто где сидел. Кто на скале, кто под скалой, причём на расстоянии друг от друга. Но в горах такая чудесная акустика, что каждое слово хорошо слышно, да и у Вали голос звучал всегда замечательно.
Теперь природу Коктебеля испортили. Сердоликовая бухта, «куриные боги» - всё засыпано гравием и привезённым песком...
* * *
Ещё в Коктебеле я познакомилась с Арендтами. Бывало, ходила к ним с визитами. Смотрела закат солнца из их сада. Слушала у них Би-Би-Си, ведь в Коктебеле никаких радиопомех не было.
Ариадна Александровна Арендт и её муж Анатолий Иванович Григорьев - удивительная семья скульпторов. У Ариадны Александровны такая трагическая судьба - потеряла обе ноги, попав под трамвай, причем накануне ее мать почувствовала эту трагедию. Но осталась скульптором давшим такие высокие облики. Помню их портреты Юрия Николаевича, с которым они были близки после возвращения его на Родину. Анатолий Иванович сделал очень хороший барельеф для мемориальной доски на доме в Москве, где жил Юрий Николаевич. Общение с ними продолжалось во многом благодаря балу [90] и его матери Нине Конрадовне Слабодзинской, тоже скульптору. И Арендты и Балу подошли к наследию Рерихов через теософию.
Примечания:
54. Автограф хранится в МСССМ.
55. В тот период Л.С. Митусова училась на Подготовительных классах при Академии художеств (так называемый «Рабфак ИЗО»).
56.Композитор Н.А. Тимофеев.
57. Борис Моисеевич и Зинаида Григорьевна Лихтманы - ближайшие сотрудники Рерихов в США. Начиная с середины 1920-х гг., через них осуществлялась связь семей Рерихов и Митусовых.
58. Об айсорах - горных ассирийцах, исповедовавших несторианскую форму христианства, - см. в очерке Виктора Шкловского «Древние, как булыжники» (фрагмент его книги 1923 г. «Сентиментальное путешествие»): Алфавит. Газета для любопытных. № 25 (187). 20 июня 2002 г.
59. Не датировано. Относится к периоду 1913-1917 гг. Автограф хранится в МСССМ.
60. Автограф в ОР РНБ, ф. 1000, пост. 1957.82, л. 9.
61. Примечательно, что единственный «след» брака С.С. Митусова и Н.А.Давыдовой, сохранившийся в МСССМ, это экземпляр французского издания фортепианного квартета А.А. Винклера для игры на рояле в четыре руки (Ор. 9. Лейпциг, издательство М.П. Беляева), на обложке которого написано: «С.С. и Н.А. Митусовы».
62. См. воспроизведение двух из трёх названных эскизов в издании: Яковлева Е.П. Театрально-декорационное искусство Н.К. Рериха. Самара, 1996. С. 202-203.
63. Приводится начало письма Р.Т. Тронина В.А. Давыдову. Автограф в МСССМ. Датировано 28 февраля 1941г. Письмо находилось в запечатанном конверте до 1992 г., что свидетельствует о том, что оно отправлено не было. На конверте написано: «Москва. Арбат. Б. Власьевский пер., дом 9, кв. 4. Давыдову Владимиру Александровичу. Ленинград-49. Гулярная ул., дом 25, кв. 46. Тронин». С подачи Л.С. Митусовой по материалам этого документа Е.П. Яковлева организовала технико-технологическое исследование упомянутых эскизов из собрания ГРМ, полностью подтвердившее факт их «обновления» А.В. Щекатихиной-Потоцкой в 1938 г., и восстановила утраченное авторство Н.К. Рериха. См.: Яковлева Е.П. Эскизы Н.К. Рериха к опере А.П. Бородина «Князь Игорь» (1914). Коллизии бытования // Тезисы конференции, посвящённой итогам научно-исследовательской работы за 1995 год. СПб.: ГРМ, 1996. С. 67-68.
64. Ныне Малый театр оперы и балета им. М.П. Мусоргского на Площади искусств.
65. Н.Д. Живокини - Марджанова вела класс художественно-выразительного чтения (ЦГАЛИ СПб., ф. 42, оп. 1, № 36, л. 72).
66. В МСССМ хранятся две книги Николая Николаевича Исполатова -«Исповедь сокрушённого сердца. Две книги стихов» (СПб., 1998) и «Стихи. Пьесы» (СПб., 2001) с дарственными надписями Л.С. Митусовой в первом случае: «Дорогой тёте Зюме (Л.С. Митусовой) от Николеньки Исполатова с любовью. Н. Исполатов. Май 2001г. СПб.». Во второе «Автор приносит извинения на ошибки в наборе. Дорогой тёте Зюме (Людмиле Степановне Митусовой) от автора с любовью. Н. Исполатов Май 2001 г. СПб.».
67. См. в разделе настоящего издания, посвящённом иллюстрациям.
68. Железнова С. Людмила Митусова: «Живое наследие Рерихов - это работа» //Антик-респект. СПб., 2003. Май - июнь. С. 56-59.
69. Автограф в ОР ГТГ, ф. 44, № 237. Датируется по косвенным данным (например, указан день недели - суббота). В своей книге Л.С. Митусова цитирует эти письма по копии, полученной ею от П.Ф. Беликова в 1970-е гг.'
70. Автограф в ГММК, ф. 349, № 13. Опубликовано: Музыкальная академия. М., 1992. №4. С. 124. Эта публикация была подготовлена В.П. Варунцем и лично им передана Л.С. Митусовой в 1993 г.
71. Автограф в ОР ГТГ, ф. 44, № 238. Датируется по косвенным данным (например, указан день недели - среда).
72. Автограф в ОР ГТГ, ф. 44, № 192. Опубликовано: Петербургский Рериховский сборник. N° 2-3. Самара, 1999. С. 235.
73. Имеются в виду выписки из дневников Е.И. Рерих, оригиналы которых хранятся в библиотеке Амхерст-колледжа (Массачусетс, США) и в МЦР (Москва).
74. Хранятся в МСССМ.
75. Имеется в виду выдающийся музыкант Алексей Васильевич Фере.
76. Приводится начало письма от 22 июля 1924 г. по копии, переданной мне из Нью-Йорка через Владимира Росова и полученной в январе 2004 г. (Примеч. Л.С. Митусовой).
77. Черновик письма опубликован В.А. Росовым: Рериховский вестник. Вып. 2. Ленинград - Извара, 1991. С. 31.
78. Во время моего рассказа присутствовали Людмила и Рая Богдановы. Они были поражены и плакали. (Примеч. Л.С. Митусовой).
79. Наталья Олеговна Карташёва, дочь Златы Степановны и Олега Всеволодовича Карташёвых, внучка Степана Степановича и Екатерины Филипповны Митусовых.
80. Согласно ИСС «Книга Памяти г. Санкт-Петербурга», Н.О. Карташёва умерла в апреле 1942 г., место захоронения - братская могила на Больше-Охтинском кладбище.
81. Спасибо её мужу Константину Михайловичу Харченко, предоставившему машину. (Примеч. Л.С. Митусовой).
82. Согласно ЦА МО РФ (оп. 180022, д. 520, л. 106), красноармеец О.В. Карташёв погиб в бою 27 августа 1941 г. Захоронен на стании Любань Тосненского района Ленинградской области.
83. Согласно справке Петроградского РВК от 27 апреля 2000 г. (№ 4/166), -красноармеец С.В. Тронин погиб в бою 16 января 1942 г., захоронен в деревне Райколово Парголовского района Ленинградской области. Согласно свидетельствам о смерти №№ 16028, 16030, 16032, выданным бюро ЗАГС г.Ленинграда 12 февраля 1942г., С.С. Митусов умер 27 января 1942г., З.С. Карташёва - 28 января 1942г., Е.Ф. Митусова - 8 февраля 1942 г. Причина их смерти одинакова: «алиментарная дистрофия». Захоронены на Больше-Охтинском кладбище в братской могиле.
84. Автограф хранится в МСССМ.
85. Рерих Н.К. Сложно. 1 декабря 1946г.// Листы дневника. Т. III. 2-е изд. М., 2002. С. 462.
86. Автографы хранятся в МСССМ.
87. Рерих: [Альбом] / Статьи: Вс.Н. Иванова и Э. Голлербаха. Художественная редакция A.M. Прандэ. Ч. 1. - Рига: Izdtvis Rericha muzeis, 1939. - 192 с., ил.
88. Акт ГРМ № 1308 от 13 апреля 1956 г. о сдаче на временное хранение в ГРМ «73 художественных произведений Рериха, 3 наброска Рылова и 2 акварели Щекатихиной». Один экземпляр акта хранится в МСССМ.
89. Имеется в виду искусствовед и библиограф Мария Александровна Одар-Боярская, ближайшая подруга Л.С. Митусовой, в первом браке замужем за биологом Мстиславом Николаевичем Потоцким (двоюродным братом Л.С. Митусовой), во втором браке замужем за художником Александром Борисовичем Батуриным.
90. Имеется в виду профессор Андрей Владимирович Гнездилов.
26.04.2010 14:25
ВНИМАНИЕ:
В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:
1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".
2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.
3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".
4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.
5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".