Мой сын Далай Лама. Рассказ матери. Часть II. Дики Церинг
Лхаса - центр тибетского буддизма. Дворец Потала.
Часть II. Мать сострадания
1. Долгий путь
Мы отбыли в Лхасу в третий день шестого месяца 1939 года. Дату и время нашего отъезда определили астрологи в Лхасе. В Кумбум приехала мама, чтобы попрощаться со мной, – возраст не позволял ей ехать дальше. Она умоляла меня через год или два вернуться в Цонку. Если бы я знала, что пройдет много лет, прежде чем я вновь увижу родной дом, моя печаль стала бы еще сильнее [6].
Наша компания включала меня, мужа, моих сыновей – Гьяло Тхондупа и Лобсанга Самтена, а также Нгаванга Чанчупа – старшего брата моего мужа и старшего управляющего в Кумбуме. Мой старший сын Такцер Ринпоче и дочь остались в монастыре. Мы уехали в надежде, что благоприятная обстановка в Лхасе позволит нам послать за ними.
Предполагалось: факт, что мой сын является четырнадцатым Далай Ламой, остается тайной, однако новость распространилась на удивление быстро и многие деревенские жители встречали наш караван, надеясь получить у него аудиенцию. Мы все еще находились на китайской территории, где любые сборища были запрещены. Мы говорили людям, что наш мальчик – только кандидат в Далай Ламы. Через два дня после отъезда из Кумбума мы прибыли в монастырь Тулку, находившийся вне границ китайской территории. Там в алтарной комнате состоялся ритуал пожелания долголетия, после чего местные жители стали приходить на аудиенцию.
В дороге нас приветствовали жители Сангсанга. Мне, жительнице Цонки, они казались очень грязными, и я упрекала их за это. Его Святейшество был в ярости за то, что я сужу о людях по их внешнему виду. Ему было тогда четыре года.
.jpg)
Семья Далай-ламы: Отец, мать, старшая сества и брат Такцер Ринпоче
Из Тулку мы направились в Цайдам, где пробыли десять дней. Каждый день приходили от двух до трех сотен людей, чтобы встретиться с Его Святейшеством. Оттуда мы двинулись в Коко Нор, где три дня жили в палатках. Это была бесплодная сухая равнина, где не было даже птиц. В некоторых местах трава была совершенно несъедобна, и если бы лошади поели ее, то непременно заболели бы и околели, поэтому мы обвязали их рты тряпками, чтобы они не паслись в этих местах. В пути нам встретилось множество диких зверей – ослов, горных козлов и медведей. По ночам дикие ослы сеяли панику среди лошадей, и те разбегались. Вернуть их было огромной проблемой для наших пастухов, поэтому, как только мы замечали диких ослов, тотчас начинали отгонять их, стреляя из ружей в воздух.
Дорога из Кумбума в Лхасу заняла почти три месяца [7]. Нас сопровождало более тысячи человек, и мы вели с собой тысячи голов скота. Было нелегко непрерывно идти месяцами изо дня в день. Мы проходили по местности, славившейся разбоем, и, если было слишком холодно, чтобы располагаться на ночлег, приходилось двигаться целые сутки, прежде чем можно было сделать остановку.
Путешествие было очень утомительным из-за необходимости прибыть в Лхасу как можно скорее. Мы спешили, как могли. Вставали в три часа утра, носильщики складывали палатки и шли впереди нас. Палатки были огромные, размером с дом. Мы никогда не завтракали, так как вскоре после завтрака начинали испытывать приступы голода, а если воздерживались от пищи, то не чувствовали голода до следующей остановки.
Его Святейшество вместе с Лобсангом Самтеном ехал в конном паланкине. У меня был отдельный паланкин, в который были впряжены мулы. Паланкины были очень красивые, с вышивкой и решетчатыми оконцами. Паланкин Его Святейшества был сделан из желтой парчи, а мой – из зеленого хлопка. Гьяло Тхондупу было тогда одиннадцать лет. Как я ни настаивала, чтобы он ехал со мной, он предпочитал ехать верхом, унаследовав от отца любовь к лошадям. Не говоря мне ни слова, он рано утром исчезал, чтобы присоединиться к носильщикам палаток.
Мы двигались через Намкаце, Пити, Цайдам и Дугдуг. Большей частью дорог как таковых здесь не было, только пастбища. Когда мы добрались до речки в районе Диджугу, лошади пересекли ее в течение получаса. Их гнали как можно быстрее, иначе они утонули бы в вязком иле.
Первые эмиссары из Лхасы, аристократы и чиновники, ждали нас в Дугдуге. Затем в Ваматханге нас встречали Сутукпа и Кунго Кхенпо. В Дричу правительственные чиновники преподнесли мне пату из жемчуга и кораллов, головные уборы лхасских женщин, парчовые одежды и прочие аксессуары, которые носят дамы из Лхасы. Я отказалась носить пату, заявив, что с шестнадцати лет ношу хари и вряд ли буду чувствовать себя комфортно в слишком тяжелом пату.
В монастыре Ретинг нас приветствовал Ретинг Ринпоче, регент, молодой человек лет тридцати, занимавшийся правительственными делами в промежутке между правлением двух Далай Лам [8]. Он поинтересовался моим мнением о пату. Когда я ответила, что буду продолжать носить свое хари, он сказал, что оно очень красиво. По его мнению, ношение своей традиционной одежды было прекрасной идеей, и мать Его Святейшества должна отличаться от прочих людей. Ему очень понравилось мое хари, и, когда я сказала, что сама вышила тонкий узор на нем, он пообещал зайти ко мне в Лхасе с просьбой украсить вышивкой головные уборы монахов секты Гелугпа.
Сохранились записи, согласно которым отъезд состоялся 21 июля 1939 года
Отряд прибыл в Лхасу 8 октября 1939 года.
Именно у Ретинга было видение в озере, в результате которого был найден четырнадцатый Далай Лама.
К моему удивлению, регент Ретинг принялся описывать детали нашего дома в Такцер, который привиделся ему. Ему было известно о дереве на заднем дворике и о ступе (холмик с ракой) у входа, а также что у нас на террасе жили маленькая черно-белая собака и огромный мастиф. Он заметил, что у нас в доме много людей разных национальностей, и спросил, кто они. Я ответила, что это мусульмане и китайцы, которых мы нанимали для работы в поле.
Он отметил, что люди в Амдо искренни, открыты и чистосердечны и, несмотря на вспыльчивость, их гнев столь же легко проходит, как и появляется. Он предупредил меня, что в Лхасе у людей, напротив, сердца не столь чисты, а правительственные чиновники – опытные подхалимы. В Лхасе нам предстоит встретить множество разных людей, одни из которых будут по-настоящему искренни и дружелюбны, а другие станут делать нам гадости. Правительственные чиновники внешне обходительны, но никогда не знаешь, что у них на душе. Еще он предостерег меня, чтобы я была осторожной с едой, сказал, чтобы я никогда не принимала пищи, приготовленной не на моей личной кухне, поскольку она может быть отравлена.
В монастыре Ретинг мы провели три дня. Монахи устроили грандиозный прием в честь нового Далай Ламы. Нам организовали роскошные развлечения, даже показали тибетскую оперу лхамо.
От Ретинга до Лхасы было три дня пути. По дороге нас встречали многочисленные чиновники-монахи, чиновники-миряне и знать, а также настоятели трех монастырей – Сера, Ганден и Дрепунг, желавшие получить аудиенцию у Его Святейшества. Они вручили ему традиционный церемониальный шарф, а мне роскошные шелка и парчу.
После Ретинга мы на пару дней остановились в Реджа, монастыре, расположенном на вершине холма, так как астрологический прогноз был неблагоприятен для нашего прибытия в Лхасу в запланированное время.
Нас сопровождали Ретинг Ринпоче и весь Кашаг (Совет министров Далай Ламы), высокопоставленные монахи, а также кхемпо (ученые монахи). Эскорт располагался справа и слева от нас. Атмосфера была строгая, торжественная и радостная. На всем пути нас сопровождала церемониальная музыка. Как только вдалеке показалась Лхаса, у меня к горлу подступил комок. Я так много слышала об этом городе и так часто мечтала о нем, а теперь мои мечты сбывались.
2. Прибытие в Лхасу
В Ретинге я оставила паланкин и дальше ехала верхом на лошади. Его Святейшество пересел в еще более изысканный позолоченный паланкин, который несли на плечах восемь человек. При въезде в Лхасу нас встречали огромные толпы, не дававшие нам проехать. Была полнейшая тишина, люди почтительно приветствовали своего нового Далай Ламу, склонив головы и сложив молитвенно руки. Многие плакали от радости. У меня тоже слезы наворачивались на глаза. Я, простая крестьянская женщина, достигла высочайшего положения, какое только доступно матери.
Как только мы прибыли в Лхасу, нас немедленно разместили в летней резиденции Далай Ламы под названием Норбулинга («Сад драгоценностей»). Эскорт проводил Его Святейшество в его личные покои, где состоялась приветственная церемония. Всех собравшихся угостили тибетским чаем и домадеси (вид пирожных). По окончании приветственной церемонии наше семейство проводили в покои рядом с покоями Его Святейшества.
В комнатах мы обнаружили множество мешков с рисом, мукой, маслом и чаем, которые были присланы нам в качестве подарка. Внесли шелка, парчу и ковры, и нам вручили церемониальные шарфы. На следующий день правительство выделило нам штатных сотрудников – секретарей, переводчиков, слуг, конюхов, носильщика воды, поваров, горничных, а также огромное количество продуктов.
Я с удивлением увидела, что Его Святейшество что-то ищет, взламывая печати на многочисленных сундуках в своих апартаментах. Наконец он нашел, что искал, – маленькую коробочку, завернутую в парчу. Я спросила его, что это он делает, и он ответил, что в коробочке находится зуб. Когда он открыл ее, там действительно оказался зуб, принадлежавший тринадцатому Далай Ламе.
Мы приехали в Лхасу в восьмом месяце, когда созревали все фрукты и Норбулинга утопала в цветах. Никогда ранее мне не доводилось пребывать в праздности, и теперь я словно жила на небесах, в краю лотосов. Мы весь день проводили в садах, собирая яблоки, груши и грецкие орехи. Мой сын Лобсанг Самтен проживал в покоях Его Святейшества на правах компаньона. Они вместе учили уроки, ели и играли.
В первую неделю нашего пребывания в Норбулинге у нас было множество посетителей – чиновников-мирян и монахов, аристократов и их жен, пришедших засвидетельствовать свое почтение. Такое внимание нередко смущало меня, особенно если учесть, что мне приходилось общаться через переводчиков. Многие проявляли большой интерес к моей жизни в Цонке и к путешествию в Лхасу. В течение трех месяцев мы жили в роскоши.
Через некоторое время меня стало удручать постоянное обслуживание и полное безделье. Хотя теперь моим уделом стали роскошь и почет, я молча горевала по дому. Там мне приходилось тяжело работать, чтобы содержать семью, но я пребывала в мире и была совершенно счастлива. У меня были свобода и уединение. Теперь со мной обращались как с королевой, но я не была столь счастлива, как в Цонке. Меня удовлетворяла тяжелая работа и возможность видеть плоды своих трудов. Для меня смысл хорошей жизни заключался в успешном ведении хозяйства и поддержании семьи.
3. Начало новой жизни
Через четыре месяца после нашего прибытия в Лхасу Его Святейшество переехал во дворец Потала. Это весьма внушительное здание, расположенное на вершине холма, что еще больше усиливает впечатление грандиозности. Его вид ошеломил меня. Мне потребовалось двадцать минут, чтобы добраться до последнего, тринадцатого этажа. Казалось, не будет конца заполнявшим комнаты золотым и серебряным украшениям и искусно выполненным настенным танка (картинам на религиозные темы, написанным на свитках ткани). Это был музей, великолепие которого мне больше не суждено увидеть вновь. Меня особенно поразили выполненные из литого золота изображения предыдущего Далай Ламы. Дворец Потала сразу показался мне знакомым, как если бы я уже бывала там много раз. В Цонке, еще до рождения Его Святейшества, мне часто снилась Потала, и я была очень удивлена, увидев точно такие комнаты, как в моих снах.
.jpg)
"Мое образование началось, когда
мне было шесть лет". (Далай-лама 14)
В Поталу можно было войти через многочисленные деревянные ворота с огромными железными замками. Правила допуска во дворец перечислялись на больших вывесках у главного входа: не разрешался вход в иностранных головных уборах и иностранной обуви, а во дворце не допускалось ношение холодного и огнестрельного оружия.
На все церемонии мы обычно приезжали в Поталу верхом на лошадях. Поскольку во время Лосара (праздника тибетского Нового года) проводилось очень много разных мероприятий, нам предоставили покои на верхнем этаже дворца, которые включали две кухни и приемную для посетителей.
.jpg)
Далай-лама с матерью
Я не знала большинства лхасских обычаев, которые значительно отличались от традиций Цонки. Чтобы избежать ошибок, я внимательно наблюдала за поведением окружающих. Когда мне того хотелось, я могла выйти из дворца в сопровождении горничных. Жизнь моя была ограничена протоколом, чего и следовало ожидать. Например, я никогда не ходила на рынок и не заходила в многочисленные лавочки, а только видела их, проезжая мимо верхом на лошади. Я побывала в Сере, Дрепунге, Гандене – практически во всех заслуживавших внимания монастырях. Лучшими из них были Сера и Дрепунг.
Когда Его Святейшеству исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, он сдавал свои первые экзамены в Дрепунге. Там я провела с ним десять дней. Поскольку женщинам не дозволялось находиться в главных зданиях монастырей, я с семьей жила в гостинице во дворе монастыря. На экзамене присутствовало несколько тысяч зрителей. Аналогичные экзамены устраивались учеными мужами в Сере и Гандене. Как мать, я нервничала, опасаясь, что Его Святейшество не справится с вопросами ведущих ученых, но мои страхи были безосновательны, так как он неизменно оправдывал самые лучшие ожидания.
Я была новичком в дипломатии и многое должна была узнать о нравах лхасского общества. Я – крестьянка и воспитывалась в атмосфере честности и искренности, которые высоко ценились в Цонке. Я не была знакома с интригами, и мне только предстояло узнать, что мир людей может быть очень жестоким. Постепенно я поняла, что отношения в обществе были весьма далеки от того, чему меня учили.
Моей близкой подругой стала госпожа Лалу из известной лхасской семьи. Она была одной из немногих в Лхасе, кто давал мне дельные советы – в том числе быть осмотрительной и сдержанной в обществе аристократов. В то время я не знала местного языка и не хотела, чтобы мои слова неверно толковали. (Мне потребовалось два года, чтобы выучить диалект Лхасы.) Мать господина Царонга, а также госпожа Рагашар, обе из высшего общества, также стали моими близкими подругами. Все трое были единодушны в том, что не стоит быть слишком откровенной и прямо высказывать свое мнение в разговоре с посетителями. Я искренне признательна всем своим трем чудесным подругам за добрые советы. Однако их слова доставляли мне немало тревоги и опасений, и я стала бояться будущего.
Меня часто навещала госпожа Рагашар, справляясь, не занята ли я. Я отвечала, что не слишком загружена делами, и она предлагала мне очередную игру. Мы доставали китайскую доску и с удовольствием играли в шашки. Она рассказывала мне разные истории и, наверное, немного сплетничала, как поступают, встречаясь, все женщины.
По прибытии в Лхасу нам выдали кое-что из имущества, принадлежавшего тринадцатому Далай Ламе. Представительство Великобритании обратилось к нему с предложением продать свой участок земли, но он отклонил предложение, сославшись на то, что позже она ему будет нужна. Этот обширный участок, поросший деревьями, назывался Чангсешар, что значит «Восточный сад». На нем прорицатель-нечунг провел множество ритуалов тхудам в поисках оптимальных мест для строительства зданий.
У нас был трехэтажный каменный дом с колоннами, построенный правительством. За пределами двоpa был выстроен двухэтажный дом. Через три года проживания в Норбулинге мы торжественно переехали в этот новый дом в сопровождении процессии из двух сотен солдат и музыкантов. Мы жили там до 1959 года.
В Лхасе у нас было множество слуг, включая чанг-дзо, занимавшегося нашей перепиской, управляющего финансами и секретаря, который помогал ему. Нъерпа ведал домашними припасами и всем, что было связано с ними. У меня были две горничные, у дочери двое слуг и горничная для присмотра за детьми, у мужа шесть слуг и четверо – у Гьяло Тхондупа. У нас было две кухни – одна для слуг и вторая для членов семьи. В каждой был свой старший повар, судомойка и чистильщик овощей. Конюший, которому помогали многочисленные мальчики-конюхи, занимался пятью сотнями наших лошадей.
В Цонке у нас была своя земля, которую обрабатывала наша семья с помощью слуг. В Лхасе же всю работу выполняли крепостные работники (мисе), за счет которых жили их хозяева. Меня бесило, когда я видела, что некоторые семьи презрительно обращались с крепостными. Иногда крепостным приходилось идти шесть или семь дней со своих земельных наделов, просто чтобы доставить нам продукты, а мои чанг-дзо и ньерпа даже не разговаривали с ними и не обращали ни малейшего внимания на их присутствие. После того как я несколько раз отругала их, подобное отношение исчезло из обихода в нашем хозяйстве. Я настояла на том, чтобы к крепостным обращались по имени, а не кей и мей («мужчина» и «женщина»).
Я вставала в шесть утра, простиралась двести раз и читала молитвы. В половине восьмого подавали завтрак. Большую часть времени я проводила в садах Чангсешара и выходила из дома только в случае необходимости: навестить Его Святейшество, посетить святые места или присутствовать на важных праздниках в Потале. В девять вечера я ложилась спать.
Примерно через год после переезда в Лхасу я послала своего сына Гьяло Тхондупа в школу в Сешинге, где он проучился два года и уехал в Китай. В школе он был очень непослушен, часто пропускал уроки, убегая с приятелями пускать воздушных змеев. Однажды учитель поймал его за этой проказой и наказал палкой. Я пришла в ярость, поскольку была против жестокого наказания детей, но позже поняла, что виновен в этом был мой сын. После взбучки он больше не пропускал занятия.
Примерно в то же время муж пригласил в гости нашу -дочь с ее мужем. Мы попросили купцов, направлявшихся в Цонку, захватить их на обратном пути. В то время Церинг Долма была нашей единственной дочерью, и мы хотели, чтобы она жила с нами. Через год после ее прибытия к нам присоединился Норбу (Такцер Ринпоче), так что вся семья была в сборе. Норбу прожил с нами год, а затем отбыл в монастырь Дрепунг. Мой сын Лобсанг Самтен оставался с Его Святейшеством более двух лет, после чего было решено послать его в школу в Сешинге. Он пробыл там один год и тоже был направлен в монастырь Дрепунг.
4. Cтpанные обычаи
Любoe общество страдает некоторым снобизмом, и Лхаса не была исключением. Многие среди тех, кто занимал в ней высокое положение, презирали нас и считали чужаками, поскольку мы были земледельцами и прибыли из Амдо. Я узнала об этом через несколько лет после нашего приезда в Лхасу. Разумеется, смотревшие на нас свысока никогда не высказывались прямо, но мои близкие друзья рассказали мне об этом.
Я уверена, что большинство женщин считали несколько странным, что я носила хари, хоть и не говорили об этом прямо. В Лхасе мы попали в великосветское общество, и я, должно быть, выглядела старомодно. Жены аристократов и чиновников-мирян были очень внимательны к веяниям моды и старались превзойти друг друга в нарядах. Сразу по приезде меня поразило великолепие их одеяний и роскошь украшений. Но более всего меня удивил их обильный макияж. Мне никогда прежде не доводилось видеть женщин, разрисовывавших себе лицо румянами, помадой и пудрой. Я думала, что эти великолепно загримированные дамы – оперные актрисы, и была ужасно удивлена, когда узнала, что это просто обычные женщины. Они выглядели куклами. Мне это все показалось очень искусственным.
Госпожа Лалу имела обыкновение накладывать на себя изрядное количество косметики и пыталась уговорить меня немного украсить свое лицо. Я не могла уступить ее уговорам, так как чувствовала бы себя неловко и дискомфортно. Даже мой муж и Гьяло Тхондуп поддались влиянию местной моды: они прокололи себе правое ухо, чтобы носить бирюзовые серьги.
Меня также поразили их обычаи. Я видела обнаженных женщин на последнем месяце беременности, загоравших, густо смазав живот жиром. Мне сказали, что это способствует легким родам. Я видела также, как матери выставляли под солнце своих совершенно голых новорожденных младенцев, обильно намазав их растительным маслом.
Через несколько лет после того, как я приехала в Лхасу, беременные женщины начали посещать врачей. Большинство врачей были китайцами, они советовали женщинам рожать в китайских больницах. Однако те часто отказывались, стесняясь своего тела. В тибетских больницах никогда не принимали родов. Женщины из ведущих аристократических семей рожали детей в индийских больницах. Обычно они кормили младенцев грудью в течение трех лет, после чего детей поручали попечению нянь.
Когда ребенку было всего три дня от роду, лхасские женщины растапливали сливочное масло, смешанное с цампой, и кормили им ребенка. В Цонке мы смешивали материнское молоко с молоком дзомо, но примерно до пятимесячного возраста никогда не давали детям твердой пищи. В те времена мы очень мелко перемалывали кормовые бобы, прожаривали получившуюся муку и смешивали с молоком или патокой. Кроме того, мы давали младенцам сушеные финики, размоченные в горячей воде.
В Цонке женщинам не разрешалось участвовать в ритуалах сразу после родов, так как они считались нечистыми, а в Лхасе женщины приносили своих новорожденных детей в храмы и монастыри через три дня после рождения.
В Лхасе дочери аристократов были свободны от работы, не считая, быть может, вышивания. Участию в домашнем хоре не придавалось особого значения. Девочек посылали учиться в школу. С другой стороны, свадебные обычаи были очень схожи с теми, что бытовали в Амдо.
5. Новый год (Лосар) в Лхасе
В Потале приготовления к Новому году начинались за три месяца с изготовления кабсе (жареных хлебцев). Для каждой церемонии использовалась целая комната, полная кабсе. Накануне Нового года мы вымыли весь дом, повесили новые занавески, украсили алтари и уложили кабсе рядом с ними. Вечером мы устроили ужин для друзей и родственников.
На Новый год мы встали в час ночи, сделали подношения Его Святейшеству у нашего семейного алтаря и уселись в гостиной. Затем нас поздравили штатные сотрудники, угостив тибетским чаем и домадеси. Подали кодан (сладкое пиво) с сыром и цампой. Нам роздали шарфы, следуя табели о рангах, и мы сразу же отбыли в Поталу для участия в утренней церемонии, начинавшейся в два часа.
Церемония началась с того, что все собравшиеся – правительственный аппарат, члены Британской дипломатической миссии, представители мусульманской и китайской общин – совершили простирания перед Его Святейшеством в порядке старшинства.
Все вручили ему по шарфу, а он давал благословения, которые могли продолжаться два-три часа. В течение церемонии нам через равные промежутки времени подносили разнообразные деликатесы: тибетский чай, цампу с мясом и домадеси с йогуртом. Цампа была нежной и восхитительной на вкус, а чай был заварен из свежих листочков с лучшим сливочным маслом.
После выступления барабанщиков и танцоров участники по обычаю расхватывали кабсе, кто сколько мог. Было забавно наблюдать, как они набрасывались на все эти деликатесы. Обычай включал также публичные драки, и страже приходилось сдерживать толпы, устремившиеся к пище. Говорили, что этот обычай возник при двенадцатом Далай Ламе, который увидел его в сновидении.
Затем мы вернулись домой, так как в первый день Лосара мы должны были принимать посетителей – членов аристократических семей и официальных правительственных лиц. Обычно в этот день мы подавали монгольское баранье рагу.
На второй день Лосара мы участвовали в церемонии в Потале, которая начиналась в восемь часов утра. Теперь было больше формальностей, чем в первый день праздника. Опять все начиналось с простираний и благословений, – таков был протокол всех больших и важных церемоний. Подавали домадеси и тибетский чай, а также прочие деликатесы
вроде жареных хлебцев с мясной начинкой. В этот день государственные прорицатели делали предсказания на предстоящий год. Мы опять, как в первый день, принимали посетителей, и члены семьи делали новогодние подношения Кашагу и правительственным чиновникам, а также ламам.
На четвертый день Нового года начинался Монлам, великий молитвенный праздник. В ходе этого праздника все должны были соблюдать строгие правила: не допускалось никакого шума, включая пение и лай собак, нельзя было употреблять никаких опьяняющих напитков. Накануне ночью в Лхасу прибывали монахи из других монастырей и останавливались в местных семьях. Назавтра ранним утром ламы отправлялись в Джокханг, и вскоре все три его этажа кишели монахами, как муравейник муравьями.
Если Его Святейшество участвовал в церемониях Монлама, я вместе с семьей отправлялась на несколько часов в особую комнату в Джокханге, откуда, оставаясь невидимыми для публики, мы могли наблюдать все происходящее через окна. Обычно мы ездили туда на восьмой и пятнадцатый день месяца, которые считались благоприятными. За исключением этих двух дней, мы не покидали своего жилища в течение всех двадцати праздничных дней. С террас Чангсешара нам было видно все, что происходило вокруг.
Во время Монлама меня очень забавлял вид разносчиков чая. Они были одеты в специальную униформу, представлявшую собой тибетские одежды, ниспадавшие немного ниже колен, при этом на них не было ни штанов, ни чулок. Неся на плечах огромные медные или латунные сосуды, бегая босиком и раздавая чай, они выглядели весьма живописно.
Иногда я наблюдала, как повара готовили пищу для участников Монлама. Я смеялась, видя, как они пытаются взболтать содержимое огромных горшков. Чтобы достать до дна одного горшка и помешать в нем, нескольким людям приходилось вставать на столы. Если они готовили рисовую кашу, на одно блюдо уходило сто мешков риса и тридцать овец.
К концу Монлама проводили соревнования лучников и скачки лошадей. Все семьи выделяли определенное число соревнующихся и лошадей. Каждый участник соревнования должен был надеть доспехи и железный шлем. Таков был древний военный обычай.
Хотя в Лхасе мы и участвовали в праздновании Лосара, у себя дома мы отмечали также Новый год по-амдоски. На самом деле мы в течение года отмечали все праздники, существующие в Амдо. Наши работники удивлялись, когда им готовили праздничную пищу, и мы объясняли им, что сейчас в Амдо праздник.
6. Бабушка и Bдoвa
1940 году, через два года по прибытии в Лхасу, когда мы все еще находились в Норбулинге, у меня родилась дочь Джецун Пема. Это имя ей дал Его Святейшество. Позже у меня родились еще два сына, один из которых умер в 1945 году в возрасте двух лет. Оба они появились на свет в Чангсешаре. Сына, который остался в этой жизни, назвали Тендзин Чогьял, он родился в 1946 году. А того, кто покинул нас, звали Тензин Чота. Он был очень веселым и энергичным ребенком. Зайдя в комнаты Его Святейшества, он все переворачивал вверх ногами. Умер он от бронхиальной инфекции, проболев несколько месяцев. Когда он умирал, мы пригласили прорицателя-гадонга для обряда тхудам.
В моменты кризисов оба прорицателя, гадонг и нечунг, входили в транс совместно, находясь в личных покоях Его Святейшества. Когда прорицатель умирал, немедленно назначали нового. Для этой процедуры его приводили к Его Святейшеству, который испытывал его силу, бросая в него горсть зерна. Если его сила была невелика, то от этого обряда она становилась и того меньше, а если же он был сильным медиумом, то обряд делал его еще сильнее. Нечунг – это государственный прорицатель, работавший на Его Святейшество и правительство. Он непременно должен быть монахом, и ему не разрешалось ходить по домам. Гадонг же был мирянином, был женат, имел детей и мог посещать частных клиентов. У него был свой монастырь недалеко от Дрепунга. Я часто общалась с ними обоими.
Накануне вхождения в транс прорицатель должен был совершить определенные обряды очищения. Он воздерживался от употребления мяса и лука и проводил весь день, очищая свой организм, так как ритуал был трудным и требовал много энергии. Если он игнорировал процедуру очищения, то во время транса И после него испытывал сильные боли. Они могли продолжаться несколько дней, словно его сильно избили.
Пока мы перед визитом гадонга молились и украшали свои семейные алтари, я держала сына на руках. Он сосредоточенно смотрел на меня и часто дышал. Как только гадонг вошел в комнату, ребенок взглянул на него и сразу же скончался. Я попросила гадонга провести тхудам, несмотря на то что ребенок был уже мертв.
Прорицателя проводили к приготовленному для него месту, и двое помощников встали около него, чтобы поддерживать его завязанный под подбородком головной убор. Это был весьма своеобразный предмет облачения, украшенный павлиньими перьями, ритуальными шарфами, золотом и серебром. Он был таким тяжелым, что держать его должны были двое людей, иначе прорицатель не смог бы поднять голову. Поверх чубы с широкими рукавами он носил фартук тонкой работы. Двадцать собравшихся в комнате жрецов начали ритмичное песнопение под аккомпанемент цимбал и рожков, чтобы прорицатель мог погрузиться в транс.
Минут через десять гадонг, казалось, почувствовал воздействие молитв, начал терять сознание, а некоторое время спустя по его телу пробежала дрожь. Непосредственно перед тем, как он встал со своего сиденья и вошел в транс, его лицо вдруг сильно раздулось и стало почти багровым. Тесемки его головного убора врезались ему в шею и едва не задушили его. Помощники тут же ослабили их, чтобы дать ему возможность дышать.
В левой руке он держал стрелу, а в правой меч. Он встал и трижды простерся на полу перед алтарем, после чего начал исполнять ритуальный танец чам. Он сделал по комнате три круга, бросил стрелу в небо, а затем бросил еще одну в сторону и стал размахивать мечом; присутствовавшие отступили. Если ему не нравился кто-то из окружавших его людей, он мог поранить его мечом. Это было весьма впечатляющее зрелище.
Исполнив танец, он заговорил. Секретарь стал записывать за ним, так как не знавшие языка, на котором говорил прорицатель, не смогли бы его понять. Закончив прорицание, он рухнул и лежал, как мертвый. Помощники тотчас сняли с него головной убор. Через некоторое время он пришел в себя, но был в полном изнеможении, громко стеная от боли и тяжело дыша. Транс длился около часа.
Находясь в трансе, прорицатель сказал, что мой покойный сын был выдающейся личностью и перед смертью молился о том, чтобы потом вернуться к своим родителям. Я не могла согласиться с утверждением прорицателя. Я сказала, что уже слишком стара и не хотела бы больше вынашивать детей. Будет лучше, если новое воплощение ему предоставит моя дочь. Перед смертью моего сына она родила девочку. В это время он был смертельно болен, но настаивал на том, чтобы увидеть свою племянницу, и я привела его к ней. Он поднял ее руку и погладил с огромной нежностью. Через три дня его не стало.
Я всегда с завидной регулярностью видела в снах своих умерших детей, но после смерти Тензина Чоты эти сны, похоже, прекратились. Мы держали его тело дома в сундуке, так как нам сказали, что он был святым и нам не следует избавляться от тела. Я посоветовалась с Гонсаром Ринпоче, пожилым ламой, который часто совершал молебны в нашем доме, и пригласила его провести тхудам, попросив установить причину прекращения моих снов о детях, и поинтересовалась, не было ли причиной этого то, что мы забили сундук с телом Тензина Чоты гвоздями и потому его душа не могла покинуть тело.
Гонсар Ринпоче сказал, что дело совершенно не в этом, что ребенок уже перевоплотился и что его новое воплощение недалеко от меня. Он добавил, что когда человек перевоплощается, то перестает сниться. Я спросила Ринпоче, в кого воплотился мой сын, не был ли это кто-нибудь из детей наших работников или моя новорожденная внучка. Он ответил, что не считает так, но мой сын действительно родился девочкой. По его мнению, эта девочка долго не проживет и после ее смерти мой сын опять родится мальчиком.
Я считала, что новорожденный ребенок моей дочери и есть его новое воплощение, но Гонсар Ринпоче со мной не соглашался. Он только сказал, что моя внучка долго не проживет, и порекомендовал нам относиться к ней с большой нежностью. Он считал, что она обладает слишком большой силой, чтобы выжить, и посоветовал нам молиться за нее. Через несколько дней внучка слегла и проболела семь дней.
Дочка и ее муж решили отвезти девочку в Гьяцо Шикар в надежде, что там она поправится. В течение нескольких дней перед отъездом она молчала, не стонала и не пролила ни слезинки, но в момент отбытия закричала, как если бы отъезд причинял ей боль. В Гьяцо она выглядела как мертвая, но прожила еще несколько дней.
Мы с мужем отправились в Гьяцо, где девочка все еще боролась со смертью, в надежде, что она будет рада встрече с нами. Увидев моего мужа, она заплакала, и он немного покормил ее молоком. Мы пригласили лам, чтобы они помолились за нее, и к концу молитв она скончалась. Когда девочку обмывали для похорон, мы заметили, что вся ее спина была багровая, и поняли, что у нее был сломан позвоночник.
Через несколько дней после смерти внучки у меня возобновились сны о моем покойном сыне Тензине Чота. Он был в огромной пещере, совершенно голый. Я протянула руки и прижала его к себе. Когда я рассказала сон мужу, тот ответил, что прорицатель-гадонг предсказал, что мой сын вернется ко мне в новом воплощении и что, по-видимому, мне предстоит еще раз забеременеть. Я отвергла эту идею, так как не хотела больше рожать.
Тем не менее не прошло и года, как я родила сына, которого назвали Тендзин Чогьял. Ко мне пришли ламы из монастыря Чомо Дунгнга и сказали, что мой сын является новым воплощением их покойного настоятеля. В то же самое время монахи из монастыря Дрепунг заявили, что мой сын – инкарнация их учителя. Я отказалась разрешить как тем, так и другим забрать себе моего сына, сказав, что он не является ничьим воплощением и что я сделаю его монахом, который будет служить Его Святейшеству.
Родители Далай-ламы с двумя его братьями. 1940г.
Со временем у ребенка появились хронические волдыри, которые то исчезали, то появлялись вновь. Мне сказали, что это следствие моего отказа позволить ему занять свое положение в качестве тулку. Тогда я очень неохотно согласилась отпустить его в монастырь Чомо Лунгнга, чтобы он стал Нгари Ринпоче. Так, чтобы избежать ранней смерти ребенка, мне посоветовал поступить прорицатель-гадонг. Как только малыш прибыл в монастырь, его болезнь прошла.
Мой сын уехал в Чомо Лунгнга, когда ему было три с половиной года, и оставался там в течение трех лет, после чего провел еще три года в Дрепунге. Монастырь Чомо Лунгнга был расположен в трех часах езды от нашего дома, и сын часто навещал нас во время каникул, даже когда жил в Дрепунге. Моя мама оставалась с ним вплоть до самого отъезда в Чомо Лунгнга и пролила много слез, поскольку считала, что он еще слишком мал для такого путешествия. Я тоже была очень опечалена разлукой со своим самым младшим сыном. Позже я взяла его с собой в Китай.
В 1947 году, через год после рождения Тендзина Чогьяла, умер мой муж. Его смерть была для меня суровым испытанием, и я могу с гордостью сказать, что выдержала его мужественно и стойко, никому не позволив сломить себя, хотя многие власть имущие пытались воспользоваться моей наивностью и недостатком образования.
Муж съездил на один день в поместье Дамака Шикар и вернулся очень больным, страдая от жестокой боли в брюшной полости. Проболев около месяца, он умер страшно изможденным и совершенно ослабшим. Когда он умер, я обнаружила, что у него из носа и прямой кишки идет кровь. Говорили, что моего мужа отравил управляющий поместьем, которое он посетил. В момент смерти ему было всего сорок восемь лет.
Когда он умер, у нас как раз гостили мои сыновья Такцер Ринпоче и Лобсанг Самтен. Похоже, муж знал, что ему не миновать смерти, так как он попросил меня сказать слугам, чтобы они убрали из канга дрова: ему было необычайно жарко. Потом он сказал, что его не надо укрывать одеялами, хотя был уже первый месяц года и погода стояла очень холодная. Через четверть часа меня позвали в комнату – мой муж умер. Была полночь.
Я сразу же разбудила всех домочадцев, и мы собрались в комнате мужа, чтобы последний раз помолиться за него. Пригласили лам, чтобы те тоже помолились за усопшего. По обычаю, мужа усадили вертикально со скрещенными ногами и молитвенно сложенными руками. В соответствии с рекомендациями астролога его продержали в доме два дня после смерти.
Как предписывал похоронный обряд, я сняла все украшения, головные ленты и даже свое хари. С этого дня из уважения к покойному мужу я надевала хари только по случаю официальных мероприятий и даже сняла парчу с заднего лоскута, как того требовал от овдовевших женщин обычай Амдо.
В течение двух дней в доме читались молитвы, а утром третьего дня тело унесли для кремации. Погребальные носилки, которые надо было нести в руках, доставили в Сангду, в трех часах пешего хода. Мне отдали пепел мужа, так как он хотел, чтобы его похоронили в Цонке рядом с могилами родителей. Он также просил меня проследить, чтобы его останки не были преданы воде или скормлены стервятникам.
Когда мне доставили его прах, я завернула его в желтый шелк и поместила в молельной комнате в специальном деревянном ящичке. Через несколько месяцев, уезжая в Цонку, мой сын Такцер Ринпоче взял ящичек с собой, неся его на спине в течение всего пути, поскольку прикосновение к нему было неблагоприятно для любого постороннего. Прибыв в Цонку три месяца спустя, он организовал в Кумбуме молебны за упокой своего отца, а затем захоронил шкатулку рядом с могилами его родителей.
В течение всех сорока девяти дней траура мы постоянно проводили молебны в Чангсешаре. Сорок девять дней – это время, предназначенное для нового воплощения. Считается, что все это время душа усопшего пребывает в его доме. Заупокойные молитвы, читаемые на сорок девятый день, отличаются возвышенным духом и утонченностью, так как в это время происходит новое воплощение. В этот день снимают и сжигают все головные ленты, носимые в период траура, и надевают новые одежды, ленты и украшения. Однако я не носила никаких украшений в течение года.
По обычаю, все личные вещи покойного следовало раздать, чтобы не дать душе остаться с семьей. Поэтому я раздарила все мужнины одежды, одеяла и сосуды для питья, не оставив ничего, что могло бы служить памятью о нем.
Со смертью мужа я осталась с дочерью одна в Чангсешаре. Мой сын Гьяло Тхондуп вместе с мужем моей дочери жил в то время в Китае. Норбу был в Цонке.
7. Политический кризис
В начале 1941 года регент Ретинг Ринпоче отказался от регентства, так как этот год был для него ка, то есть неблагоприятным и опасным с астрологической точки зрения. Он передал бразды правления Такре Ринпоче и собирался отправиться в паломничество в Индию.
Такра Ринпоче, весьма неприятный человек семидесяти лет, был одним из наставников Его Святейшества, и мой сын побаивался его. Он шептал мне: «Амала, Такра Ринпоче вечно ждет неприятностей». В руке он всегда носил шелковый хлыст и однажды ударил им Лобсанга Самтена за то, что тот слишком шумно вел себя. Именно по его приказанию Лобсангу Самтену не разрешили оставаться с Его Святейшеством и отправили в школу, а затем в монастырь к Такцер Ринпоче.
Такра ввел ограничения на мои визиты к Его Святейшеству в Потале. Раньше я могла посещать своего сына, когда мне вздумается, теперь же Такра уведомил нас, что мы с дочерью больше не можем навещать Его Святейшество так часто, как нам хотелось бы, и что во время визитов нас должен сопровождать один из его людей, – ему не нравились наши приватные встречи. Этот вопрос обсуждался в Кашаге членами кабинета. Кашу Кунго (Кашупа) выразил протест против этого предложения, ведь присутствие посторонних во время встреч Его Святейшества с матерью и сестрой было просто нелепо. Такра так рассвирепел, что немедленно отправил Кашу Кунго под стражу.
Госпожа Кашу пришла ко мне и стала умолять сделать что-нибудь для ее мужа. Я отправила в тюрьму письмо, в котором писала, что Кашу Кунго попал туда в результате политической интриги, а вовсе не за преступление, и просила тюремщиков обращаться с ним мягко. Позже мне говорили, что мое письмо не осталось без последствий. Когда Его Святейшество повзрослел и принял бразды правления, власти Такры пришел конец, и все политические заключенные, попавшие в тюрьму во время его правления, были освобождены. Однако в период междуцарствия Его Святейшество не обладал никакой властью и Такра как регент обладал всей полнотой власти.
В свое время Ретинг просил Такру принять пост регента на три года. Они договорились, что по их истечении Такра вернет бразды правления Ретингу. Но по истечении трех лет, когда Ретинг попытался вернуть себе регентство, Такра отказался передать ему власть, несмотря на то что Ретинг трижды напоминал ему об этом. Ретинг был так огорчен, что решил отправиться в паломничество в Цонку, Индию и Китай. Он сказал нам, что не может оставаться в Лхасе, так как наступили плохие времена. Его люди и слуги умоляли его остаться. Мы с мужем тоже просили его не уезжать, и он в конце концов согласился.
Обычно в течение периода ка человек ломает себе ногу или с ним случается какое-нибудь другое неприятное происшествие, но неблагоприятный для Ретинга год открыл целую серию событий, оказавшихся роковыми для всех нас. Через год после попытки вернуть себе власть он был посажен в тюрьму, а еще через два месяца пришло известие, что он умер в заключении. Это случилось в 1947 году, через месяц после смерти моего мужа. Многие считали, что он был убит. Во время своего регентства Ретинг приказал вырвать Ципону Лунгшару глаза, и ходили слухи, что за смертью Ретинга стоял сын Лунгшара [9].
Около часа пополуночи в день смерти Ретинга дворцовая стража слышала доносившиеся со стороны тюрьмы крики о помощи. Точные обстоятельства его смерти так и не стали достоянием гласности, но многие были убеждены в том, что его убили. По всей Лхасе были развешены правительственные плакаты, в которых говорилось, что всякий, кто утверждает, будто смерть Ретинга не была вызвана естественными причинами, будет сурово наказан.
Наша семья была дружна с Ретингом. Перед его арестом Кашаг пытался вызвать моего сына и зятя из Китая. Они велели мне послать за ними кого-нибудь, чтобы вернуть их в Лхасу. Кашаг хотел подвергнуть всех моих сыновей и зятя тюремному заключению, что было невозможно, поскольку никого из них не было в Лхасе. Я слышала также, что Кашаг хотел отправить меня с дочерью назад в Цонку. Таким образом они смогли бы раскидать всю семью по разным частям страны и подавить оппозицию режиму. Возможно, планы Такры и Кашага расстроило дружеское отношение к нам Ма Бу-фана, губернатора Амдо, который мог бы воспользоваться своей властью, чтобы помочь нам. Посему им пришлось хорошенько подумать, прежде чем начать действовать.
Ретинг Ринпоче и мой муж были очень близкими друзьями. Их объединяла любовь к лошадям. Арестовать и убить Ретинга было бы не так просто, если бы мой муж, отец Далай Ламы, был жив, поскольку у него было больше возможностей, чем у меня, и уж по крайней мере, он не позволил бы так легко арестовать Ретинга и заключить его в тюрьму. Люди думали, что моего мужа отравили именно по этой причине.
Примерно в то же время стали распространяться слухи, что Его Святейшество не был настоящим Далай Ламой, что произошла ошибка. Говорили, что мой сын на самом деле был Дитру Ринпоче, а Дитру Ринпоче был настоящим Далай Ламой. Дитру Ринпоче был сыном родственников тринадцатого Далай Ламы. Наконец было решено положить оба имени в сосуд, встряхнуть его под изображением Дже Ринпоче и посмотреть, чье имя выпадет. Эту процедуру проделали трижды, и когда все три раза выпало имя моего сына, Такра и Кашаг уже ни на чем больше не посмели настаивать. Тогда Его Святейшеству было Четырнадцать лет.
Это было очень трудное время. Я никогда раньше не чувствовала себя такой одинокой и беспомощной, как теперь, когда мои сыновья были далеко, а муж умер. Примерно в это время меня навестил шапе Царонг и посоветовал быть очень осторожной, так как Тибет оказался в руках злых людей. Он сказал, что только богам может быть известно, что замышляет правительство. Это было самое тревожное для меня время в Лхасе, пока китайцы не начали просачиваться в Тибет [10].
8. Семейное паломничество
После смерти мужа я отправилась в паломничество в Дунце Шикар и Ташилунпо. Среди сопровождавших меня лиц были моя самая младшая дочь Пема, моя старшая дочь и два ее сына, Кхандо и Тензин Нгаванги. В помощь нам правительство выделило на время паломничества двух представителей, в чьи обязанности входило заботиться о нашем устройстве на ночлег и прочих удобствах.
Усадьба Дунце принадлежала нашей семье. У нас там было около трех сотен семей крепостных-лшсе. Когда-то здесь жил Дже Ринпоче (Цонкапа), и дом был превращен в музей. Мне было страшно в этом доме. Он был очень стар, и казалось, вот-вот рухнет. Все стены покосились. Когда я ходила по нему, то словно бы оказывалась в далеком прошлом. Даже мебель осталась та же, что была четыреста лет назад, во времена Дже Ринпоче. Там были четыре огромные молельные комнаты, по одной на каждую сторону света. За каждой молельной комнатой присматривал особый слуга.
Меня особенно впечатлила одна из этих комнат. В ней был установлен огромный барабан с самым богатым звучанием, какое мне доводилось слышать в Тибете. Мне сказали, что, если кто-нибудь в доме близок к смерти, комната наполняется запахом крови. У меня от этого места всегда начинали бегать мурашки по коже, я даже боялась проходить мимо.
Через десять дней мы отбыли в Ташилунпо, штаб-квартиру Панчен Ламы. Дорога туда занимала три дня. Во время нашего визита Панчен Лама находился в Цонке. Нас приняли весьма радушно и разместили в одном из коттеджей в садах. Вокруг размещались огромные клетки для животных, которых держал Панчен Лама, но поскольку он был в отъезде, клетки пустовали.
Как и мы, Панчен Ринпоче происходил из крестьянской семьи Амдо. Тибетское правительство нашло мальчика из Кхама и все подготовило для церемонии, но китайцы назначили собственного кандидата и отправили его учиться в Кумбум.
В Ташилунпо был комплект одежд, принадлежавших Дже Ринпоче. Одежды были сделаны из кремово-белой кожи козленка; шляпа, костюм, даже чулки были кожаные. Одежды было мало, так как за много лет благочестивые почитатели отрывали от нее кусочки. Там также хранилось хари матери Дже Ринпоче, поскольку она была из Амдо. Оно показалось мне очень странным – гораздо шире, тяжелее и вообще более громоздкое, чем современные хари.
В Дунце, как и в Ташилунпо, мы делали подношения в монастырях. Через десять дней уехали, посещая по дороге монастыри поменьше, а затем вернулись в Дунце, где пробыли еще три недели в ожидании моей матери и дочери, возвращавшихся в Тибет из Цонки через Индию.
В первые годы проживания в Лхасе я жаждала повидаться с мамой гораздо сильнее, чем когда мы жили в Цонке. Я то и дело посылала ей маленькие подарки, типичные для Лхасы, а она в ответ присылала мне всякие вкусности, которых в столице не было. Только она могла понять мое одиночество в чужом городе.
Поэтому, когда моя дочь отправилась в Цонку, чтобы привезти одну из наших родственниц, я попросила ее привезти и мою маму, которой в ту пору было уже семьдесят три года. Вскоре после того, как дочка добралась до Цонки, умер мой муж, и я послала ей телеграмму с просьбой возвращаться как можно скорее. Дочь вместе с мамой немедленно вылетели из Цонки в Китай, а оттуда – в Индию. Это был самый удобный путь. Думаю, что жена Чан Кайши помогла им с самолетом. Из Индии они приехали верхом на лошадях, и мы наконец-то встретились в Дунце. Мою мать пришлось нести в паланкине, так как она очень ослабела и к тому же у нее была сломана рука. Я была вне себя от радости и плакала счастливыми слезами. С ней приехала и тетушка, которой было шестьдесят четыре года. Дочку я не видела два года.
По возвращении в Лхасу мой сын Тендзин Чогьял был официально посвящен в монахи и с того момента стал зваться Нгари Ринпоче. Его монастырь потребовал прислать помощника, чтобы тот заботился о его питании, одежде и прочих нуждах, что и было немедленно сделано. В это время у нас по пути из Цонки в Индию остановился погостить брат моего мужа, Нгаванг Чанчуп. Он рассказал, что встречался с моим сыном Гьяло Тхондупом, у которого было двое очаровательных детей. Он пробыл с нами два месяца, после чего ему пришлось вернуться в Цонку, где его ждали обязанности в Кумбуме.
9. Коммунистическая оккупация
К началу 1950 года китайцы захватили Цонку. По Лхасе прокатилась волна паники, сопровождаемая слухами, что китайцы готовятся двинуться на нас через Чамдо, который вот-вот падет. Его Святейшество покинул Лхасу и разбил лагерь в Дромо (другое название – Йатунг). Еще до нашего отъезда в Дромо представители коммунистического Китая обосновались в Лхасе со своей радиоаппаратурой. Его Святейшество, члены правительства, знать и наше семейство все вместе отбыли в Дромо.
Его Святейшество остановился в монастыре Дункар, а я с семьей устроилась поблизости. С нами были мои сыновья Лобсанг Самтен и Тендзин Чогьял. Старшая дочь в это время была на лечении в Индии, она взяла с собой обоих своих детей и мою младшую дочь Пему с целью устроить их в школу-пансионат в Дарджилинге. Узнав, что мы в Дромо, они приехали навестить нас, и мы вместе отметили Лосар. Через девять месяцев Его Святейшество решил вернуться в Лхасу, так как не желал надолго покидать свой народ [11].
В начале 1951 года Кашаг настоял на том, чтобы ради собственной безопасности Его Святейшество образовал временное правительство в монастыре Дункар в Дромо, небольшом городке милях в пятнадцати от границы с Индией и Сиккимом. Прямо по ту сторону границы на индийской территории находились тибетские поселения Калимпонг и Дарджилинг. Перед отбытием он назначил двух премьер-министров в Лхасе, наделив их полнотой власти в управлении правительством и попросив их прибегать к консультациям с ним только в «вопросах первейшей важности». Он намеревался вернуться в Лхасу, как только будет заключено соглашение с китайцами [12].
После этого я отправилась в паломничество в Индию через Непал. Его Святейшество предложил мне взять с собой моих друзей господина и госпожу Тарингов в качестве переводчиков. Это было аристократическое семейство, сопровождавшее нас в Дромо. Из Дромо мы отправились в Гангток, где оставили своих лошадей и прочую живность. В Гангтоке мы остановились в резиденции Яба Цетен Таши и в еще одном доме за монастырем. Через неделю мы тронулись в путь по дороге на Калимпонг. Там Чогьял из Сиккима тепло принял нас и пригласил на обед. В Калимпонге мы провели примерно месяц, готовясь к паломничеству. Нам сделали прививку от оспы, а когда мы прибыли в Непал, у меня от прививки образовалась огромная опухоль и я не шутку разболелась.
В Непале мы прожили неделю во дворце в качестве гостей короля. С нами было множество народа: господин и госпожа Таринг, госпожи Суркханг, Садуцанг, Нгари Чангзо, Чангзо Дакинг, а также их слуги. Король сказал нам, что время для поездки в Лумбини, на родину Будды, еще не пришло, но, если мы пожелаем, он пошлет с нами эскорт из пятидесяти вооруженных охранников. Я вежливо отклонила этот добрый жест гостеприимства, ибо он был бы обременителен для короля, и поблагодарила его за внимание.
Из Непала мы вылетели самолетом в Патну, а затем отправились поездом в Калькутту, где нашим переводчиком была дочь Гья-ламы. Она не слишком хорошо владела тибетским языком, но очень старалась. После Патны мы посетили Бенарес, Бодхгайя и другие места. Через неделю мы возвратились в Калимпонг через Дарджилинг. Находясь там, я приняла решение вернуться в Тибет, чтобы быть рядом с Его Святейшеством. Китайские друзья спросили меня, неужели я спешу навстречу верной смерти, и посоветовали никуда не уезжать. Я испугалась и осталась в Калимпонге еще на год.
Там у меня случилось что-то вроде паралича. Моя дочка отправилась в Гангток, чтобы вызвать по телефону доктора и заказать лекарства из Дикилингки. Через шесть дней лекарства были доставлены. Госпожа Панда думала, что я нахожусь на пороге смерти, и очень много плакала, даже дала мне подержать четки господина Панды. Мой самый младший сын подходил ко мне и просил, чтобы я не спала. Я носила четки, пока была больна, а когда поправилась, их взял сын. Через две недели лечения мне стало лучше.
Потом мы на три месяца уехали в Дарджилинг. Я написала своему сыну Гьяло Тхондупу письмо с просьбой приехать в Индию, так как планировала вернуться в Тибет. Я не виделась с ним с момента его отъезда в Китай. Однажды поздно вечером, уже собираясь ко сну, я услышала, что к дверям подъехал автомобиль. Вбежала служанка и сказала, что прибыл некто, назвавшийся моим сыном. Ей он показался иностранцем. Прежде чем я успела встать, подошел сын. Я не видела его много лет, он очень изменился. Он уехал почти мальчишкой, а теперь передо мной был очень высокий мужчина. Он приехал с женой и дочерью.
Мы отправили Гьяло Тхондупа в Китай, когда ему было шестнадцать лет. Я не хотела отпускать его, ведь Китай был так далеко, и меня обуревали материнские чувства. Но муж считал, что это будет для него хорошим опытом. Сын тоже очень хотел поехать, в результате было немало семейных споров. Наконец было решено, что он все-таки поедет в Китай. У меня было предчувствие, что я долго не увижу его, и оно оказалось верным. В следующий раз я встретилась с ним, когда ему было уже около двадцати и он нашел себе в Китае жену.
Гьяло Тхондуп проводил нас в Лхасу, оставив свою семью с моей дочерью. Жена Яба Цетен Таши попрощалась с нами с выражениями глубокого почтения. Она настояла на том, чтобы я взяла ее шарф и перчатки, поскольку мы возвращались зимой и ожидалось, что дорога окажется очень холодной. Наша семья приняла решение просить убежища в Индии.
Когда Гьяло Тхондуп приехал с нами в Лхасу, он утвердился во мнении, что жизнь в Тибете более небезопасна, и начал строить планы нового отъезда. Тогда об этом не знал никто, кроме меня. До того он никогда непосредственно не встречался с коммунистами, и некоторые китайцы злобно говорили, что его следует подвергнуть перевоспитанию. Это было косвенной угрозой, и сын говорил мне, что придет время, когда китайские коммунисты постараются «убедить» его исправить свой образ мыслей. Он умолял меня вернуться в Индию, и я неохотно согласилась [13].
Перед отъездом Гьяло Тхондуп объехал все наши поместья и раздал крепостным работникам все наши запасы, заявив им, что впредь они ничем нам не обязаны. Он сжег в их присутствии все документы, определявшие их прежний статус. Примерно через три месяца он отбыл в Индию через Дунце. Для отъезда он выбрал ярмарочный день и умолял меня не сердиться на него. О его отъезде знали только мой сын Лобсанг Самтен и я. Он не сообщил Его Святейшеству о своем отъезде; по утверждению Лобсанга Самтена, если бы китайцы спросили у Его Святейшества о местонахождении брата, тот бы выдал себя румянцем стыда на лице, так как был еще очень юн.
Гьяло Тхондуп отправился в Джаюл, в Джору, а оттуда в Таванг. Ему очень помог Пемба Римши из Дикилингки, дав ему письмо для индийского пограничного поста в Таванге. Вся эта секретность была необходима, поскольку, если бы китайцы узнали о том, что он намерен уехать, они не позволили бы ему покинуть Лхасу.
Когда они прибыли в Таванг, индийского офицера на месте не было. Моего сына и его спутников заперли, а оружие отобрали. Только на следующий день приехал правительственный чиновник и принял их с огромным радушием. Мой сын велел слугам отправиться в Лхасу, поскольку сам он направлялся в Индию. Слуги упрашивали его вернуться вместе с ними, говоря, что я очень рассержусь, если его с ними не будет. Они хватали его за ноги и спрашивали, что же они скажут Его Святейшеству. Он велел им сказать мне, что у него дизентерия и что ему пришлось поехать на лечение в Индию.
К ночи слуги вернулись в Лхасу и сообщили мне, что сын не вернется. Хотя я знала об этом заранее, я притворилась, что впала в ярость, и долго рыдала, так что никто не мог заподозрить, что я была посвящена в планы бегства. Мне очень трудно плакать, и то только в случае сильного страха или принуждения. Я велела слугам передать новость Его Святейшеству и китайским официальным лицам.
Китайцы очень огорчились и отправились к Его Святейшеству в Норбулингу. Они сказали, что напишут моему сыну и попросят его вернуться. Потом они явились с утешениями ко мне. Я плакала скорее от страха, чем по какой-либо иной причине. Позже Пемба Римши сообщил мне из Дикилингки, что мой сын благополучно добрался до Индии.
10. Путешествие в Китай
В 1954 году, когда Его Святейшеству было девятнадцать лет, китайские представители в Тибете пригласили его совершить поездку по Китаю. Он попросил меня сопровождать его, полагая, что новые впечатления будут полезны мне, и я согласилась. Перед поездкой мы предложили Его Святейшеству провести несколько дней в нашей резиденции в Чангсешаре. Он никогда до этого не был в нашем доме, и для меня, как и для всего нашего семейства, это было большой честью.
Его Святейшество Далай-лама 14 в Китае. 1954
Перед его приездом мы построили новую кухню и обновили подъездную дорожку на случай, если он подъедет к дому на автомобиле. К тому времени в Тибете уже появились автомобили, но в Чангсешаре их еще не было. Нам надо было заготовить продукты для Его Святейшества и всей его свиты, состоявшей из правительственных чиновников, а также для тех, кто ожидал аудиенции с ним. На нас лежала большая ответственность. Перед его отбытием в столь длительное путешествие ежедневно читались молитвы. Присутствовал весь Кашаг и многие представители знати.
После визита Его Святейшества мы начали готовиться к отъезду в Китай. Все наши расходы приняло на себя китайское правительство. Его местные представители попросили меня послать за моими детьми и внуками в Индиго, чтобы они сопровождали нас в поездке, но я опасалась за их безопасность, ведь полностью доверять китайцам было нельзя [14]. Я сделала вид, что последовала их совету, и послала к ним дворецкого, который должен был всех их навестить и тайно передать мою просьбу никуда не выезжать. Китайцы были очень довольны моим притворным согласием пойти им навстречу. Я начала готовить гардероб для внуков, сославшись на то, что у них должны быть достойные одежды для поездки в Китай. Китайцы буквально излучали восторг и удовлетворение и еще раз сказали мне, что я не должна позволять своей семье жить в чужой стране, имея в виду Индию.
13 октября 1954 года: духовный лидер Тибета, 14-й Далай-лама,
пожимает руку главе Китая, Мао Цзэдуну, вскоре после избрания
того председателем Китайской народной республики, на первом
Национальном народном конгрессе в Пекине.
Когда мой сын Гьяло Тхондуп позвонил мне и сказал, что ни он сам, ни кто-либо из членов его семьи не смогут присоединиться ко мне в моей поездке по Китаю, китайцы пришли в ярость и не пытались скрыть своего неудовольствия. Мне пришлось разыграть перед ними сцену отчаяния. Приготовленные мной одежды я раздала детям своих знакомых.
Узнав о нашем отъезде, жители Лхасы огорчились. Они знали, что китайцы вовсе не такие радушные хозяева, за каковых себя выдают, и очень опасались за нашу безопасность. Полагая, что долго не увидят нас вновь, они устраивали многолюдные пикеты у нашей резиденции, умоляя нас не уезжать. Были массовые протесты против присутствия китайских представителей власти. Люди просили китайцев гарантировать возвращение Его Святейшества в Лхасу по прошествии года [15].
Я, моя дочь Церинг Долма и сыновья Лобсанг Самтен и Нгари Ринпоче отбыли в первый день пятого месяца 1954 года. Мы ехали верхом на лошадях от Лхасы до Конкен Джинды, потом два дня на автомобиле и опять на лошадях. Дороги были в ужасном состоянии. Китайцы их спешно ремонтировали, заваливая булыжниками. На пути нам часто приходилось покидать лошадей и продолжать путешествие пешком. Китайцы проложили новую дорогу от Ченгду до Лхасы, но проливные дожди размыли ее в нескольких местах и вызвали оползни.
Наше путешествие было полно опасных приключений. В некоторых местах приходилось пересекать глубокие ущелья и теснины по небрежно проложенным дощатым мостикам. Из-за недавних проливных дождей в горах сохранялась угроза обвалов. Все мы были в постоянном напряжении. Вперед посылали разведку, и в случае опасности нам махали красным флагом.
После Конко дорога стала совсем скверной. Большую часть пути пришлось проделать пешком. Наши лошади поранили ноги камнями на дороге, у многих текла кровь. Немало наших вьючных животных свалились в быстрые реки с ненадежных мостов, семь из них погибли. Не было подходящих мест для ночлега, и приходилось сооружать временные хижины из бамбука.
Через три дня я спросила, сколько еще придется терпеть подобные приключения, так как склонялась к мысли о возвращении в Лхасу, Мне ответили, что такой скверной дороги остается еще ровно на три дня пути, а затем нас встретят на автомобилях, так как сейчас как раз прокладывают автотрассу. Я согласилась продолжить путь. Мы с семьей двигались впереди отряда Его Святейшества. Обе наши группы насчитывали три сотни человек.
Однажды с холма прямо перед нами неожиданно начали сползать каменные глыбы и осадочная порода. Через два часа ожидания я сказала двоим наставникам Далай Ламы, что пора продолжить путь, так как оползень прекратился. Они колебались, но я решила тронуться. Мой внук вел за вожжи дри, а Нгари Ринпоче ушел вперед. Внезапно опять начали падать камни. Моя лошадь замерла, едва услышав звук обвала, а конь внука, заслышав грохот, резко прыгнул вперед на пятнадцать футов. Это было чудо: если бы не этот прыжок, то и конь, и наездник непременно погибли бы. Это был наиболее опасный момент нашего путешествия.
Через два дня мы прибыли в Шинань, где провели два дня. Там мы встретились с Панчен Ламой и продолжили путешествие вместе с ним. Там же нас встречал мой свояк. Затем мы на один день остановились в Почи и оттуда продолжили путь на мощных русских джипах.
Дорога от Лхасы до китайской границы заняла у нас две недели. Ланчжоу на границе Китая и Тибета представляет собой плодородный край со средиземноморским климатом и обилием фруктов. Меня поразило единообразие внешнего вида тамошнего населения. Все – и мужчины, и женщины – носили одинаковую одежду, типичную для коммунистического Китая: синие рубашки и брюки. Даже фуражки были из синей саржи.
В Ченгду, провинция Сычуань, мы провели десять дней. У меня было такое ощущение, что китайцы стараются поразить нас: гостей никогда не возили в такие места, о которых у них могло сложиться негативное впечатление. Везде было чисто и ухоженно.
Из Сычуаня мы полетели в Пекин, а слуг и лошадей отослали назад в Лхасу. В Пекине мы пробыли три месяца. Там встречались с Чжоу Эньлаем, Лю Шаоцы и Чжу Дэ. В Пекине нам выделили огромный трехэтажный особняк. Его Святейшество жил на верхнем этаже с двумя наставниками, мы с семьей занимали нижние этажи. В день прибытия нас встретили грандиозным банкетом.
Китайцы просто завалили нас развлечениями. У нас не было ни минуты отдыха, и я очень уставала. По вечерам у меня едва хватало сил добраться до постели. Каждый день с утра до вечера был заполнен развлекательными программами. Накануне вечером нам сообщали расписание на следующий день. Иногда мы вставали в четыре часа утра и возвращались домой не раньше семи вечера.
Меня забавляло, что нам давали сигнал собираться к столу звоном колокольчика. Как ни изысканна была еда, я испытывала ностальгию по нашей домашней пище. Как только трапеза заканчивалась, опять звонил колокольчик, давая нам знать, что пора отправляться на экскурсию. Иногда я притворялась больной, говорила, что меня мучает артрит. Но притворяться бесконечно я не могла, и через некоторое время мне опять приходилось включаться в китайскую экскурсионную программу. Каждый раз, когда я сказывалась больной, меня посещал китайский доктор, делал уколы и давал лекарства. Лекарства я могла выбросить в туалет, но с уколами ничего поделать было невозможно. В конце концов я решила, что экскурсии – меньшее из двух зол.
Когда Его Святейшество и Панчен Лама впервые встречались с Мао Цзэдуном, я тоже пошла с ними. Он жил в доме, окруженном озером. Сам он не произвел на меня особого впечатления. Похоже, у него было не все в порядке с горлом, так как через каждые несколько фраз ему приходилось откашливаться.
Меня неприятно удивил его дом, который был больше похож на русский, чем на китайский. Все украшения и мебель были из России.
Чжоу Эньлай, тонкий дипломат с интеллигентной речью, куда больше походил на государственного мужа, чем Мао. На меня произвела впечатление госпожа Сун, жена китайского премьер-министра. Хотя ей было за шестьдесят, на ее лице не было ни одной морщинки. Тогда же мне довелось встретиться и с Хрущевым.
Проведя три месяца в Пекине, мы отправились поездом в Нанкин. Выпал снег, и город выглядел голым и пустынным. После десяти дней экскурсий мы отправились в Шанхай, где отметили китайский Новый год. Весь день запускали фейерверки. Благодаря западному влиянию Шанхай выглядел точно так же, как множество других городов мира, и был одним из наиболее промышленно развитых в Китае. Там мы видели остатки Китая, каким он был до 1949 года. В городе не наблюдалось такого единообразия в одежде, как в Пекине, можно было встретить следы былой роскоши. Женщины выглядели более модными, чем в аскетическом Пекине, но было очевидно, что вся эта элегантность скоро исчезнет. В Шанхае мне внезапно захотелось острого перца, и я была поражена тем, что, когда чего-то очень хочешь, это почти всегда оказывается недоступным. Как мы ни старались, мне никак не удавалось его найти, и скоро я преодолела этот свой каприз, превратившийся в страстное желание.
Следующую остановку мы сделали в Тяньцзине, где провели четыре дня после двухнедельного пребывания в Шанхае. Затем отправились в Ханьчжоу, центр шелковой промышленности, укрытый свежевыпавшим снегом. Через десять дней мы выехали в Вуси, затем направились в Йенну, оттуда в Сянь и в крупный промышленный город Далянь. Из-за множества заводов весь город был в дыму и копоти. За время нашего пребывания мы осмотрели практически все его промышленные предприятия.
Шесть дней мы провели в Йампеле вблизи корейской границы. Местный диалект и манера одеваться были несколько иными, чем в остальном Китае. Там носили традиционную местную одежду с очень широкими рукавами. Все местные жители отличались высоким ростом. Проезжая по сельской местности, мы видели крестьянок, которые несли поклажу так, как носят в индийской деревне.
Тибетский Лосар мы провели в Пекине. Поскольку мы находились в чужой стране, то значительно упростили церемонию. Утром мы почтительно поздравили Его Святейшество, а затем весь остаток дня китайцы развлекали нас своей оперой.
Меня поразила нищета китайской деревни. Нас никогда не возили в бедные районы, но иногда этого не удавалось избежать. Люди жили в бамбуковых хижинах, полностью лишенных всякой мебели. Иногда, если мы выходили из автомобиля, крестьяне украдкой протягивали руки за подаянием, и мы также украдкой давали им деньги, а они тихо просили никому не говорить, иначе их сурово накажут. Один из них сказал мне, что, если правительство узнает, что он просил подаяния, его немедленно убьют. Мы видели пустые гробы вдоль дороги – они были разграблены нищими. За неимением лошадей крестьяне сами впрягались в плуг.
В Китае я накупила множество тканей, включая шелка. Качественная парча, которую можно было купить при гоминьдановском режиме, исчезла, нам попадался только шелк низшего качества. Все наши расходы оплачивались китайской стороной. В течение года мне ежемесячно выдавали тысячу даюаней. Другие получали от сотни до тысячи. Позже нам стали вместо денег выдавать продовольственные и товарные карточки. Для нас изготовили летнюю и зимнюю одежду в тибетском стиле. Китайцы явно стремились подкупить нас.
В магазинах существовали ограничения на покупки. Однажды, когда мне отказались продать ткань в количестве, превосходившем норму, мой переводчик поспешно сказал продавцу, что я – мать Далай Ламы, и только тогда мне было позволено купить то, что я хотела. Во всех магазинах вместо денег предпочитали принимать товарные или продуктовые карточки.
Некоторые места в Китае были действительно красивы, но я не могла в полной мере насладиться этой красотой, так как мы вынуждены были делать то, чего от нас хотели китайцы. У нас не было времени спокойно созерцать великолепие природы. Никогда я так не тосковала по Тибету, как в то время, проведенное в Китае. Я не получила ни малейшего удовольствия от поездки, хотя китайцы старались быть гостеприимными хозяевами. Единственное, чем я наслаждалась в Китае, была опера.
Китайский штатный персонал был обязан вечерами слушать политические радиопередачи. Я узнала об этом, потому что девушка, которая помогала мне, каждый вечер должна была уходить в определенное время. Моя первая китайская помощница вышла замуж. Через тринадцать дней после свадьбы ее мужа послали в Ланьчжоу – таков был порядок. Через несколько месяцев стало очевидно, что она беременна, и ее освободили от обязанностей моей помощницы.
Уезжая, она плакала и говорила, что судьба Китая плачевна. Она сказала, что мне крупно повезло, потому что я могу вернуться в Тибет, но предупредила, что и его постигнет та же беда. Позже, когда мы уезжали в Тибет, весь китайский персонал рыдал и просил взять их с собой. Они начали плакать за десять дней до нашего отъезда. Даже Чжоу Эньлай прослезился, прощаясь с нами. По всей вероятности, жизнь в Китае была воистину тяжела, иначе они так не плакали бы.
Мы полетели из Пекина в Ланьчжоу, а там пересели на поезд в Амдо, который китайцы называли Чинхай. На несколько дней мы остановились в Кумбуме, где были устроены пышные церемонии. Оттуда мы поехали в Такцер – два часа автомобилем, а дальше на лошадях, поскольку шоссейная дорога там заканчивалась. Я слышала, что к визиту Его Святейшества жителей Цонки заставили строить дорогу, но, когда он проезжал по ней, людей прогнали и не разрешили им его встречать.
Цонка являла собой жалкое зрелище. Повсюду нищета, крестьяне ходили в рваной одежде и были почти разорены. Большинство даже стыдились разговаривать и хранили удрученное молчание. Когда в Такцер к нам приходили гости, восемь или девять солдат стояли на страже у дверей, а один слушал наши беседы в комнате для аудиенций. Нашим посетителям было очень трудно говорить свободно. Прежде чем допустить ко мне, их подвергали строгому допросу относительно целей визита и сурово наказывали, если они позволяли себе выйти за рамки. Даже продолжительность беседы была ограничена.
Когда они входили в комнату, я спрашивала, как у них дела, и немедленно следовал ответ: «По милости председателя Мао мы счастливы». Произнеся это, они начинали рыдать, и слезы текли ручьем. Когда они выходили из комнаты, их еще раз допрашивали о содержании беседы. Даже мои родственники не могли говорить, только горестно плакали.
В каждом монастыре в специальных помещениях хранились запасы продовольствия на несколько лет. В Кумбуме китайцы обшарили все хранилища и все конфисковали. Они захватили все монастырские земли, и мне было ясно, что монастырь больше не сможет обеспечивать свои нужды.
Я вернулась в родные края. Дом снесли и построили новый. Мой муж мечтал когда-нибудь вернуться в Цонку и удалиться на покой. Он часто говорил, что, поскольку наша семья постоянно росла, в старом доме нам не будет хватать места, поэтому он попросил монастырь Такцер позаботиться о строительстве нового дома. Теперь я впервые увидела его. Новый дом был втрое больше старого, с комнатами для всех нас.
Из Такцер мы вернулись в Цонку, где пробыли три дня, а оттуда направились через Китай в Лхасу. В Ланьчжоу, очень похожем на Цонку, мы проезжали мимо придорожных постоялых дворов, где продавалась еда, похожая на то, что ели у нас, в Цонке. Мне очень хотелось попробовать ее, а поскольку китайцы не разрешали нам питаться в гостиницах, не имевших медицинского сертификата, я тайком послала слуг в один из ресторанов, чтобы они купили еды и спрятали ее в своих чубах. Дома я тайком наслаждалась ею.
Из Ланьчжоу мы шесть дней плыли на пароходе в Ханьчжоу. Через два дня пути пришлось сделать остановку, так как изрядно штормило и был риск налететь на скалы. Пароход был очень большой, вмещал триста человек, и мы наслаждались жизнью. Из Ханьчжоу мы направились в Куньмин, расположенный на холме, и пробыли там три дня. Покинув провинцию Сычуань, мы задержались на десять дней, потому что дорога, по которой нам предстояло ехать, была разрушена страшным землетрясением.
Наша поездка в Китай была полезна, но утомительна. Его Святейшество даже выучил за этот год две тысячи китайских иероглифов. Мне было забавно видеть, как он каждое утро спозаранку делал китайскую гимнастику. Даже мой сын вынужден был принять в ней участие, так как китайцы объявили ее обязательной для всех мужчин.
В то время Нгари Ринпоче было пять лет, и китайцы прямо-таки баловали его, повсюду таская с собой. В его присутствии мы никогда не высказывались против китайцев, опасаясь, что он по наивности проговорится им, – он был еще слишком мал. Мы долго пробыли в Китае, и сопровождавшие нас китайцы даже начали бегло говорить по-тибетски. Мы тоже немного знали китайский, и наши хозяева льстили мне, утверждая, что я хорошо овладела разговорным китайским языком.
Мы прибыли в Лхасу в первый день пятого месяца, ровно через год после отъезда. На протяжении двух часов на подъезде к Лхасе нас встречали и приветствовали толпы народа, собравшегося на обочинах дороги. Я выехала на день раньше кортежа Его Святейшества, так как моя мама была нездорова. Его Святейшество сразу отправился в Норбулингу, где в его честь устроили приветственную церемонию.
Нас поразил и напугал рост числа китайцев в Лхасе. До нас доходили слухи, что скоро они собираются захватить весь Тибет. До того, как мы покинули Китай, Мао сказал Его Святейшеству, что судьба Тибета в Его руках. Он предложил ему в течение года или двух раздать всю землю народу. Его Святейшество ответил, что было бы более мудро провести реформу постепенно.
Лобсанга Самтена назначили главой хозяйства и казны Его Святейшества, но он тяжело заболел, и ему пришлось оставить этот пост. Он бредил два дня и две ночи и пытался побить всякого, кто приближался к нему. Врач сказал, что ему надо пройти курс особого лечения. Я с готовностью согласилась. Ему на грудь положили измельченный чеснок, а поверх него разместили горящие благовония. Четверо мужчин держали моего сына, когда жар от благовоний достиг его плоти. Образовался огромный волдырь, который вскоре прорвался. То же было проделано на обоих плечах и у основания шеи. После этого он стал похож на труп. Приходилось разжимать ему зубы ложкой, чтобы дать лекарства. Проведя два дня в полубессознательном состоянии, он понемногу выздоровел.
Моего сына лечил известный в Лхасе врач. Он мог поставить мне диагноз, просто прикоснувшись к моей тапочке или поясу, так что мне не нужно было являться к нему лично – достаточно было прислать что-нибудь из одежды. Но он никогда не занимался людьми старше пятидесяти лет, говоря, что это пустая трата времени, потому что они все равно скоро умрут. Я до сих пор сожалею, что не взяла его с нами, когда в 1959 году мы бежали из Тибета. Накануне отъезда из Лхасы я попросила его принести мне целую кучу медикаментов, что он и сделал. Он жил в Чангсешаре, и я не могла сказать ему, что мы уезжаем, так как слуги могли догадаться о наших планах.
11. День рождения Будды
В 1956 году мы с Его Святейшеством отправились в паломничество в Индию. Это был год юбилея Будды (в этом году отмечалась 2500-я годовщина его рождения). Мы отбыли в девятом месяце вместе с тысячами других тибетцев. Путь на автомобиле до Гангтока занял пять дней. Оттуда Его Святейшество сразу же полетел в Бомбей, а мы с семьей поехали в Калькутту. Из Калькутты Гьяло Тхондуп и Церинг Долма полетели в Бомбей, Бенарес и Бодхгайя.
Затем мы поехали в Калимпонг, где остановились в доме Раджа Дордже. Однажды там останавливался тринадцатый Далай-Аама. В течение месяца паломничества мы посетили все крупные города и объехали на поезде весь юг Индии. Там мой сын Самтен перенес операцию по поводу аппендицита, а в Бхакра Нангале моей племяннице удалили миндалины. Каждые три-четыре дня я готовила нашу национальную еду. Его Святейшество и два его наставника наслаждались ею, так как большей частью нам приходилось пользоваться индийской кухней. Мы даже ели в кровати [16].
После нашего возвращения в Тибет власть китайцев значительно возросла. Они в ультимативном порядке приказали моим сыновьям вернуться. Я так беспокоилась, что не могла ни есть, ни спать. Мои зять и дочь вынуждены были посещать коммунистические пропагандистские митинги, таскать камни для строительства дорог и пахать землю. Китайцы забирали у нас все, что хотели, даже начали вырубать наши деревья. Вся знать должна была заниматься физическим трудом, даже госпожа Рагашар. Она говорила мне, что откажется, пусть даже ценой жизни, но все же была вынуждена пойти на работу как член женской ассоциации [17].
Ко мне в Чангсешар явились китайцы и сказали, что было бы неплохо превратить мой дом в правительственное учреждение. Я ответила, что они могут его забрать, так как я одна и не нуждаюсь в таком большом доме. Они хотели заплатить наличными, но я отказалась. Тогда они заявили, что, если я не приму деньги, люди скажут, что они меня ограбили. Они даже пообещали провести электричество, присылали подарки, пытаясь привлечь меня на свою сторону, говорили, что в отсутствие моих детей возьмут на себя заботу обо мне и что я смогу проводить зиму в Калимпонге, в доме, который они мне там купили, а летом жить в Лхасе, при этом они возьмут на себя все расходы. Они утверждали, что их территория теперь простирается вплоть до Силигури, чуть южнее Калимпонга. Мне нечего было ответить.
Они приходили, когда хотели. Каждый раз, когда они уведомляли меня о своем приходе, я начинала нервничать, думая, о чем они собираются говорить на этот раз. Когда они уходили, я вздыхала с облегчением. Я очень боялась. Мне приходилось быть очень осторожной в словах, чтобы нечаянно не навредить другим людям.
Меня постоянно беспокоили требованиями ходить на собрания, обеды, в кино и т.д. Несмотря на настойчивость китайцев, я никуда не ходила. Это вызвало недовольство с их стороны. Я отказывалась под тем предлогом, что с детства не люблю развлечений или что плохо себя чувствую. Когда я отказалась смотреть кинофильмы на том основании, что у меня слабое зрение, они привезли в Чангсешар кинопроектор. Они настаивали, что я должна посещать их собрания. Я отвечала, что это бессмысленно, так как не умею ни читать, ни писать. Я сказала, что, если они пожелают, я могу убирать их комнаты и кабинеты и стирать для них. Я также ехидно заметила, что бесполезно приглашать меня куда-либо, так как я буду занимать лишний стул и пить их чай. После этого меня оставили в покое.
12. Побег из Тибета
Жизнь в Лхасе постепенно становилась невыносимой, и мы стали думать о бегстве. Решение покинуть Лхасу оформилось где-то в восьмом или девятом месяце 1958 года. Я со своей матерью жила в Чангсешаре. Дочь с зятем проживали поблизости в резиденции главнокомандующего.
Мы с дочерью месяцами до поздней ночи обсуждали способы побега. Сейчас мне смешно вспоминать наши нелепые планы. Однажды дочка предложила бежать под видом монахинь, побрив головы. Я считала это предложение нереальным, а дочь полагала, что может получиться, если мы выдадим себя за паломниц. Она даже предложила покрыть лицо черной краской, чтобы нас не узнали. В конце концов Его Святейшество сказал, что эти планы нереальны и что все надо продумать очень тщательно, чтобы избежать поимки. Он посоветовал нам немного подождать, так как время для побега еще не пришло.
Тем временем сестра Кармапы сообщила мне, что ее брат замышляет побег и попросила рассказать об этом Его Святейшеству [18]. Он уже отослал все свое имущество в Бутан и собирался вскоре последовать за ним, поскольку китайцы сильно докучали ему. Монастырь Кармапы возвышался на холме, и китайцы открыли по нему огонь, поэтому оставаться там дальше было совершенно невозможно. Его сестра также попросила меня от лица Кармапы убедить Его Святейшество покинуть Тибет. Она умоляла нас уехать с ними в Индию.
Я ответила ей, что, пока его Святейшество остается в Тибете, я не имею права уезжать. Я призналась ей, что мы тоже планируем отъезд, только пока не назначили дату, и что я непременно передам ее слова Его Святейшеству.
Все это произошло в одиннадцатом месяце. Тем временем Его Святейшество попросил совета у своих прорицателей. Они наперебой твердили ему, что благоприятное время еще не пришло. Наконец они сообщили, что 19 марта между девятью и одиннадцатью вечера будет хорошее время для бегства.
10 марта я провела в Чангсешаре за вязанием и вышивкой, а также наблюдала за окраской тканей. Пришел один друг из Амдо и спросил меня, зачем я это делаю. Разве я не в курсе, что поднимается восстание? Его Святейшество пригласили на прием в Китайское военное управление, и он не видел способа отказаться. Жители Лхасы устроили массовую сидячую забастовку вокруг Норбулинги, чтобы не позволить его похитить. Они вооружились, а те, у кого не было оружия, прихватили с собой вилы. Наш чанг-дзо, управляющий хозяйством, ничего не знал о волнениях и продолжал заниматься своими делами [19].
10 марта 1959 года: жители Тибета перед дворцом Потала
в Лхасе во время вооруженного восстания против китайского правления.
Наш друг из Амдо сказал мне, что я должна немедленно выехать в Норбулингу. Чанг-дзо тем временем тщетно пытался выяснить, что происходит. Он заявил, что закроет ворота и запрет все двери, потому что иначе толпа ворвется в Чангсешар. Вокруг Норбулингки царил хаос. Люди кричали, умоляя Его Святейшество не покидать их. Они вопили, что он сможет уехать только через их трупы. Ни коммунисты, ни автомашины не могли приблизиться к Норбу линге. Если бы они попытались это сделать, их закидали бы камнями. Мой зять послал за нами машину, но, поскольку Лхакпа, водитель, был одет в китайскую униформу, его чуть не забили до смерти. Несчастного спасло только то, что кто-то из толпы узнал его и положил конец насилию.
Зять приехал, чтобы сопровождать нас с дочерью в Норбулингу. Все дороги были забаррикадированы сторонниками Кхампа, чтобы не дать китайцам ворваться в город. Даже моим дочери и зятю пришлось получить специальное разрешение у военных чинов сопровождать меня, иначе толпа просто не пропустила бы их. Прибыв на место, они сказали мне, что нужно немедленно уезжать. У меня даже не было времени собрать вещи. Я не знала, что вижу Чангсешар и свою маму в последний раз.
Я слышала, что утром того же дня китайцы забрали моего сына Тендзина Чогьяла из Дрепунга и отвезли его на прием в военную штаб-квартиру. Они явились и за мной в Чангсешар, пока я еще была там. Восемь мужчин и четыре женщины вооруженными вошли в дом. Когда они попытались войти в мои личные покои, чанг-дзо вытолкал их вон, крича, что я плохо себя чувствую и никого не принимаю. Обменявшись с ним полными ненависти взглядами, они убрались восвояси.
Я очень беспокоилась за Тендзина Чогьяла. Я боялась, что теперь, раз Его Святейшество и я отказались приехать к ним, они посадят его в тюрьму. Целый день мне слышались его стоны: «Амала! Амала!», и голос его был полон боли. Я посылала разведчиков в их штаб-квартиру, но все, что они смогли увидеть, был какой-то офицер, который держал пламенную речь и стучал кулаком по столу. Там было много аристократов, но моего сына не было видно. Мы уже думали, что его увезут в Китай, но, к нашему огромному удивлению, к ночи они доставили его обратно в Дрепунг. На полдороге чанг-дзо перехватил его и доставил к нам.
Итак, мы все находились в безопасности в Норбулинге. Никому не разрешалось входить к нам. Связь с китайцами отсутствовала. Я слышала об уличных боях и о том, что многие были убиты. Китайцы обстреляли монастырь Ченсалинка и убили семь монахов в Дрепунге. Бойцы Кхампа взяли под контроль все маленькие суда, тем самым облегчив наш отъезд, – в противном случае мы не смогли бы уехать, так как все дороги были захвачены китайцами.
Каждое утро из Чангсешара наемные слуги приносили нам хлеб, молоко и другие продукты. Каждый из них должен был носить желтый значок, выданный нашими людьми, иначе бы его не пропустили. Все это время наши люди дежурили вокруг Норбулингки. В Чангсешаре я все заперла и оставила ключи нашему чанг-дзо, завернув их в шелковую тряпочку и приложив к ним записку. Возможно, эта записка спасла ему жизнь после того, как мы покинули Лхасу. Китайцы допросили его в связи с нашим бегством, не веря, что он не был посвящен в наши планы. Они уже были готовы подвергнуть его пыткам, когда он предъявил им мою записку, в которой я просила его позаботиться о нашем доме и поручала ему хранение ключей. Я также писала, что уезжаю, но не знаю куда.
Мы не сказали о своем отъезде даже моей матери. Это очень огорчало меня, но я отдавала себе отчет в том, что в свои восемьдесят семь лет она не могла ехать верхом. Мы жили в Норбулинге, а она в Чангсешаре. Она ненавидела коммунистов и всегда бранила их. Она считала несправедливым, что они отобрали ее имущество, которое они с мужем нажили тяжелым трудом.
Я не смогла даже забрать из Чангсешара свою одежду, так как слуги могли заподозрить неладное. Я попыталась послать в Чангсешар девочку за моей теплой меховой шубой, но у ворот Норбулинги ее стали так сурово расспрашивать о цели поручения, что ей пришлось вернуться. За два дня до отъезда наших лошадей переправили на другой берег реки под тем предлогом, что нужно собирать навоз. Тем же караваном были отправлены наши скудные пожитки и запасы провизии.
Мы с дочерью, обе переодетые солдатами, первыми покинули Норбулингу 19 числа. Я позаимствовала короткую меховую одежду зятя, чтобы выглядеть как мужчина. Мы раздобыли мужские ботинки и вымазали их грязью, чтобы они выглядели как старые. Даже шапку я одолжила у одного из наших слуг. Через плечо повесила маленькое игрушечное ружье, что выглядело бы смешно при дневном свете, но было незаметно ночью. Дочка тоже переоделась мужчиной, а сын выглядел как настоящий солдат. Всю ночь восемнадцатого числа мы провели за шитьем новой меховой одежды для него.
Без четверти девять мы вышли через боковую калитку. Через четверть часа за нами последовал Его Святейшество, а за ним двое его наставников и члены Кашага. Его Святейшество тоже был одет как солдат. Он шел позади моего зятя, как его слуга. Хотя вокруг были коммунисты, той ночью судьба улыбнулась нам. Был густой туман, и мы ускользнули незамеченными. Казалось, боги лишили китайцев зрения, слуха, а заодно и рассудка, и помогли нам выдержать это испытание. Когда мы проходили мимо, китайский штаб был ярко освещен; там все было тихо, китайцы работали и проводили свои собрания.
Мы переправились через реку Цангпо и подождали отряд Его Святейшества. Нас было около сотни человек, и копыта лошадей громко стучали по гравию. Я все время молилась и просила окружающих как можно меньше шуметь. Просто чудо, что китайцы не слышали цокота копыт идущих рысью лошадей.
Мы так опасались, что китайцы хватятся нас, что перешли на галоп, как только пересекли речку Цангпо. Однако, по-видимому, китайцы ничего не знали о нашем отбытии до двадцать второго, то есть нас хватились лишь через три дня после побега. В тот день они подвергли Норбулингу артиллерийскому обстрелу и только после этого смогли войти в нее. Беглого осмотра было достаточно, чтобы понять, что Его Святейшество исчез. Они искали его в Ченсалинке, а затем в Чомолунго и Дрепунге.
Много крови было пролито в Лхасе после нашего побега. Один из наших наемных слуг, бежавший после нас, рассказывал мне, что, когда он покидал Лхасу, казалось, что он шел по полям высушенного гороха. На мили вокруг валялись пустые винтовочные гильзы.
Кашагвелел нам ничего не брать с собой, так что мы не взяли даже запасов продовольствия. Теперь же мы увидели, что многие прихватили с собой немало своих вещей и продуктов. Я взяла только шерстяное одеяло, хорошо послужившее мне в дороге, и немного цампы.
Мы переходили через речку Цангпо в полночь. От полуночи до девяти часов следующего дня непрерывно скакали на большой скорости. У меня не было ни шарфа, ни очков, а поскольку на мне была короткая мужская одежда, по дороге я очень замерзла. Когда мы сделали привал в Чицушо, я едва держалась на ногах от холода, усталости и судорог в голенях. Погода стояла ветреная, и мое лицо покрывал толстый слой пыли. Я смогла умыться только через неделю. Кожа начала шелушиться, незащищенная от ветра и пылевых бурь.
Встречавшиеся нам по пути крепостные и крестьяне были очень добры к нам, они приносили нам продукты и все, что могли себе позволить. Это было очень трогательно. Они приносили нам даже обувь и теплую шерстяную одежду, оплакивая печальную судьбу Тибета. Мы продвигались двумя отрядами. Первый отряд уходил вперед, и когда второй догонял его, первый опять трогался в путь.
Нас сопровождало около двухсот вооруженных Кхампа [20]. Если бы не они, мы бы уже много раз свернули не в том направлении. Мы действительно несколько раз сбивались с дороги, и нам приходилось возвращаться, теряя драгоценное время. Однажды заметили вдалеке приближающихся к нам лошадей. Мы были в панике, сразу же подумав, что это китайцы, но, к нашему облегчению, это оказался разыскивавший нас отряд бойцов Кхампа. Им сказали, что Его Святейшество скоро прибудет. Мы опережали его на расстояние одного дня пути.
Прибыв в Цонадзонг, мы услышали рев самолетных двигателей и опять подумали о самом худшем. Все быстро спешились и распростерлись на земле. Дочка крикнула мне, чтобы я легла под лошадь. Самолет пролетел над нами и скрылся вдали. Было около десяти утра, шел снег. Позже мы узнали, что этот самолет был послан индийским правительством, чтобы найти нас.
Его Святейшество задержали на один день люди, желавшие получить аудиенцию. Многие эмигрировали в Индию, подобно Его Святейшеству. Большинство не знали, что мы уходим, так как мы шли по ночам и нас никто не видел. Когда мы достигли Санды, я от холода едва держалась на ногах. Жители деревни приглашали нас к себе, но у нас не было времени.
21 марта 1959 года: ущелье Цагола, южный Тибет,
четвертый день бегства Далай-ламы и его спутников
от китайских военных сил к свободе. В центре фотографии
23-летний Далай-лама в очках, верхом на белой лошади.
В Чидишо мы ехали через Рамаку и Санду. Эта местность славилась на весь Тибет своими ручными изделиями из шерсти. Его Святейшество рассмеялся, увидев меня, так как я все еще была в мужской одежде. Он сказал, что мне, должно быть, было нелегко, но все к лучшему и бедствия скоро закончатся. Мы остались там на ночь, а поскольку по-настоящему расположиться было негде, я провела ночь на чердаке над свиньями. Там же я и переоделась.
Когда мы останавливались где-нибудь на ночлег, я всегда пекла хлеб для предстоящего на следующий день перехода. Мы жили исключительно на цампе и тхупе.
В Чидишо мы немного расслабились и передохнули. Китайцы остались далеко позади. Бойцы Кхампа ушли вперед расчистить нам путь, стреляя в любого встречного китайца. В Ярто Такла собралось множество местных предсказателей. Они вошли в транс и сказали, что путь в Индию свободен и нам не грозит никакая опасность.
13. Тихое пристанище в Индии
В Таванге, сразу же по ту сторону границы, нас встретили индийские представители власти, и состоялся большой прием. О нашем отъезде из Лхасы в Индию не знал никто, кроме моего сына Гьяло Тхондупа, который поддерживал связь с бойцами Кхампа. В Таванге индийский чиновник немного говорил по- китайски и неизменно повторял хан-хао (очень хорошо), когда я угощала его хлебом, который испекла сама. Проведя три дня в Таванге, мы отправились в Бомдилу, а оттуда в Тезпур, где нас встречал Гьяло Тхондуп и официальные представители власти, в том числе и Неру. Его Святейшество прочел проповедь. В Сигури нас встретили моя дочь и внуки. Я не могла говорить, только плакала от счастья.
В Массури нам устроили грандиозный прием. Индийская армия и силы безопасности обеспечили охрану, и долгожданное чувство защищенности было для нас большим облегчением. Правительство позаботилось обо всех наших нуждах и проявило к нам большую доброту. Мы наслаждались уединением и покоем; китайцы были далеко, не было больше причин для страха, который в течение последних нескольких лет нашей жизни в Лхасе изматывал наши души. Мы гуляли в садах и смотрели кино. В то время моим любимым напитком стал кофе, которого я никогда не пробовала в Лхасе. Я не любила ездить на рикшах, мне не нравилось, что человек впряжен в повозку. В Массури, где мы прожили один год, было полно тибетцев. Его Святейшество давал пресс-конференции и обсуждал положение в Тибете со множеством людей.
Позже мы переехали в Дхармасалу и жили там в Сваргашраме. Крыша нашего дома изрядно протекала. Когда я была в Китае, мне сделали рентгеноскопию и сказали, что у меня в горле образовалась полость, в которой могут задерживаться частицы пищи. Мне сказали также, что требуется операция, но отказались оперировать по причине моего возраста. Поскольку это образование никогда не причиняло мне никаких неудобств, я не поверила врачам. Уже по возвращении в Лхасу во время обеда для китайцев мне вдруг показалось, будто у меня что-то застряло в горле. В Массури мне оказалось очень трудно есть. В Дхармасале мое состояние ухудшилось.
В конце концов Его Святейшество посоветовал мне поехать лечиться за границу. Я не хотела ехать, потому что боялась умереть во время операции. Тогда мой сын Норбу свозил меня на медицинскую консультацию в Калькутту. Тамошний доктор подтвердил диагноз, поставленный в Китае, и необходимость операции. Английский хирург в Калькутте сказал, что прооперирует меня, если я поеду в Англию. Он утверждал, что у меня редкая болезнь, поражающая одного из десяти тысяч человек. Я вернулась в Дхармасалу попрощаться с Его Святейшеством. По дороге я попала в аварию из-за прокола шины, получила травму и на целый час потеряла сознание.
После аварии я была беспомощна, как ребенок. Без горничной не могла самостоятельно одеться и даже поесть. Через десять дней я отправилась в Англию в сопровождении Норбу и госпожи Таринг, которая была моей переводчицей на время поездки. Меня сразу же отвезли в больницу. В течение первых десяти дней меня лечили от полученных во время автомобильной аварии травм, а затем прооперировали. Через неделю я вышла из больницы. Норбу уехал через десять дней после нашего прибытия в Англию.
В этот период обо мне с большой теплотой заботилась моя давняя знакомая леди Гоулд, чей муж раньше работал в Лхасе в составе британского представительства. Она часто навещала меня и водила осматривать достопримечательности. В течение трех месяцев я жила с госпожой Таринг в отеле на берегу моря. Госпожа Таринг была очень добра ко мне, хотя, я уверена, ей приходилось довольно нелегко. Иногда я вставала по ночам, соскучившись по тибетской пище, и госпожа Таринг стряпала для меня в гостиничной кухне. Сделав несколько забавных ошибок, она быстро научилась неплохо готовить. Меня поразила газовая плита, которой я никогда не видела в Тибете. Персонал гостиницы относился к нам посемейному, и мы нередко стряпали для них. Им очень понравилась наша пища.
Однажды к нам пришла полиция и предупредила, что в окрестностях появились грабители. Госпожа Таринг была так напугана, что начала прятать все наши сумки под кровать. Я сказала ей, что если уж вор проникнет в комнату, то первое, что он увидит, – это сумки под кроватью.
Нам было жаль покидать приморский отель, на три месяца ставший нашим домом. Ко мне приехал Гьяло Тхондуп и взял меня в путешествие по Америке, Японии и Гонконгу. С ним была его жена. Когда мы приехали в Америку, мне сообщили о кончине моей матери.
Мы три недели провели в Нью-Йорке и, прежде чем вернуться в Индию, посетили Вашингтон, Сан-Франциско, Японию и Гонконг. Меня не было дома четыре с половиной месяца.
Вернувшись в Дхармасалу, я застала мою дочь очень больной. Болезнь ее началась за два года до моей поездки в Англию. Ее положили в больницу для тибетских детей в Дхармасале. Она постоянно жаловалась на боли в желудке, но в то время нам и в голову не могло прийти, что у нее рак. Она на два месяца уехала лечиться в Калькутту, и я отправилась с ней. В конце концов ее повезли на лечение в Англию.
Через десять дней по прибытии в Англию она скончалась в больнице. В ночь ее смерти мне приснился странный сон. Я увидела нищих вокруг нашей резиденции в Дхармасале, на них была свободно свисавшая тибетская одежда, не подвязанная поясами. Среди них была моя дочь, она ела с ними. Она была одета в свободно болтавшееся синее платье. «Что она там делает?» – сердито подумала я и, вздрогнув, проснулась. У меня было предчувствие, что она умерла.
Через три часа пришла телеграмма. Когда мой зять вернулся из Англии, я спросила, как была одета дочь в момент смерти. Он ответил, что за несколько минут до смерти он одел ее в свободное и широкое синее парчовое платье. Ее кремировали в Англии, а мы устроили молебен за упокой ее души.
В последние годы своей жизни Дики Церинг продолжала ухаживать за семьей, особенно за своим младшим сыном Тендзином Чогьялом. Она позаботилась о том, чтобы он получил хорошее образование в колледже Святого Иосифа в Дарджилинге. В конце концов он отрекся от монашеского обета, поскольку счел невозможным сочетать свою новую культуру и образ жизни с требованиями монашеского устава. Сейчас он управляет гостиницей в Дхармасале.
1967 год: на фото Далай-лама в саду своей резиденции
в изгнании в Дхарамсале (северная Индия)
В 1969 году Норбу стал преподавать в университете Вашингтона в Сиэтле. Там он принял решение отказаться от обета монашества, чтобы иметь возможность жениться. К настоящему времени он ушел в отставку с должности профессора университета штата Индиана. Он написал две книги: «Моя страна – Тибет» и «Тибет». Лобсанг Самтен тоже женат, до своей смерти в 1985 году он возглавлял Тибетский медицинский центр. Церинг Долма руководила Деревней тибетских детей (приютом для осиротевших и брошенных детей) до самой смерти, после чего ее место заняла Джецун Пема. Пема написала автобиографическую книгу «Тибет, история моей жизни», изданную в 1997 году. Гьяло Тхондуп, активный политический деятель среди тибетских эмигрантов и удачливый предприниматель с международными связями, занимался обеспечением мировой поддержки Тибета, пока не вышел в отставку.
Дом далай-ламы. Мария Пузанкова
В последние годы жизни здоровье Дики Церинг пошатнулось. В 1980 году ее навестила жившая в Тибете сестра и рассказала о кошмарных событиях и положении в стране. Близко знавшие ее люди утверждали, что она так и не смогла оправиться от надлома, вызванного известием об уничтожении людей и мест, которые она так любила.
Она умерла той зимой в своем особняке Кашмир-коттедж в Дхармасале. С ней были ее сын Лобсанг Самтен и Ринчеи, жена Тендзина Чогьяла. Когда Его Святейшество навестил ее последний раз, он сказал ей, чтобы она не боялась, и она ответила, что не боится. Он посоветовал ей медитировать на священную танку на стене и молиться. В последний момент она захотела сесть и скончалась в медитации. Она сожалела только о том, что при этом не присутствовали остальные ее дети. Оплакать ее собралась вся семья. Дики Церинг кремировали в Дхармасале, и все тибетцы молились за нее.
Когда его мать умерла, Его Святейшество объявил, что она присоединилась к собранию преданных учеников Будды под Деревом Бодхи (место просветления Будды). Он описал ее праведную жизнь и упомянул о том, как часто в последние годы своей жизни она читала мантру «Ом мани падме хум». Он сказал, что не печалится, так как убежден, что у нее будет прекрасное новое воплощение. Я уверен, что она опять с нами, что ее неукротимый дух снова несет утешение всем, кто ее окружает.
_____________________________
Глоссарий
Амала– мать.
Амдо– населенная тибетцами территория, которой в то время управляли мусульманские военные от имени правительства гоминьдановского Китая; приграничная область, не имевшая четких границ. Дикая, продуваемая ветрами местность с горами, пастбищами, лесами и солеными озерами. Китай называл эту область «Цинхай», считая своей собственностью. Населена тибетцами, впоследствии с примесью китайцев и китайских мусульман. С восемнадцатого века управлялась царьками и военными князьями, которых нередко поддерживал Китай.
Гадонг– государственный прорицатель.
Ганден– большой монастырь.
Гуаяху (Танантван)– место, где дед купил ферму.
Гьяюм Ченмо– «Великая Мать» – так народ называл Дики Церинг.
Дамару– маленький церемониальный барабан.
Дарджилинг– индийский город в Гималаях; искажение тибетского Дордже.
Дао– помесь яка и коровы, самец.
Дже Ринпоче– Цонкапа (Цзонхава) – основатель секты Гелугпа.
Дики Церинг(«Океан Удачи») – имя, которое Такцер Ринпоче дал матери Далай Ламы, когда та выходила замуж.
Домадеси– разновидность пирожных.
Дома Янзом– мать Дики Церинг.
Дрепунг– большой монастырь в Тибете.
Дри– самка яка.
Дзо– мужское потомство от яка и коровы.
Дзомо– женское потомство от яка и коровы.
Калимпонг– традиционный центр торговли между Тибетом и Индией, расположенный на самом севере Бенгалии.
Канг– подогреваемое возвышение, используемое для сидения и сна.
Кашаг– внутренний кабинет Далай Ламы, кабинет министров.
Кумбум– ярмарочный город вблизи Такцер, а также монастырь.
Кьиронг– привидение.
Лабранг– религиозная корпорация.
Лосар– тибетский Новый год.
Линг– «Место, куда ударила молния».
Лха гьял ло– «Да победят боги».
Ма Бу-фан– китайский военный правитель провинции Цинхай.
Мисе– крепостные работники.
Монлам– великий праздник молитвы в рамках празднования Нового года.
Намгьял– монастырь в Потале.
Нгаванг Чанчуп– брат Чоэкьянга Церинга, старший управляющий Кумбума.
Нгапа– священник.
Нгари Ринпоче– сын Тендзина Чогьяла.
Нечунг– государственный оракул.
Норбу, Тхубтен Джигме – двадцать четвертое воплощение монаха четырнадцатого века и учителя Такцер.
Норбулинга(«Парк драгоценностей») – летняя резиденция Далай Ламы.
Ньерпа– слуга, ответственный за домашние припасы.
Пату– головной убор, носимый дамами в Лхасе.
Потала– дворец, жилище Далай Ламы, включает монастырь Намгьял и правительственные учреждения.
Ретинг– регент, старший наставник Далай Ламы.
Сера– большой монастырь.
Сонам Цомо– изначальное имя Дики Церинг.
Тактра Ринпоче– регент, а также наставник Далай Ламы.
Такцер, Та-це, Чи-га-чжуань Хунь-не («Ревущий Тигр») – одна из шести деревень под юрисдикцией монастыря Кумбум, расположенных на высоте девяти тысяч футов; около тридцати хуторов на склоне холма.
Танка– религиозная живопись на свитках из ткани.
Таши делег– новогоднее приветствие.
Таили Дондуп– отец Дики Церинг.
Тимомо– паровые клецки.
Тулку– воплощенный лама, к которому обращаются как «Ринпоче» («Драгоценный»).
Тхудам– гадание.
Тхукпа– лапша в бульоне, блюдо из Амдо, которую, живя в Лхасе, Дики Церинг сделала национальным блюдом.
Хари– украшенный драгоценными камнями чашеобразный головной убор, достигавший талии.
Цампа– блюдо из поджаренного ячменя.
Цонк– район в Амдо, родина Цонкапы.
Чанг– ячменное пиво.
Чангсешар– «Восточные сады», дом, где семья Дики Церинг проживала в Лхасе; другое произношение – Ченси-ша.
Чанг-дзо– секретарь, ведущий переписку; управляющий.
Чурха– Джоркха, Чока, двадцать километров от Такцер, место рождения Сонам Цомо.
Чокьонг Церинг– отец Далай Ламы.
Чуба– мужская и женская одежда с поясом.
Шапе– член кабинета министров.
Юлег– слуги, нанимаемые на один год.
ВНИМАНИЕ:
В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:
1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".
2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.
3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".
4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.
5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".