«И я зажег этот огонь». Часть 2. Л.В. Шапошникова
Ростислав Корелов. К.Э.Циолковский. 2004
Вскоре в России начались события, которые перевернули жизнь всей страны. Сначала прогремела Февральская революция, затем Октябрьская, которая принесла Константину Эдуардовичу надежду на новый, более удачный уклад жизни. «С Октябрьской революцией, – писал он, – преобразовали школы, изгнали отметки и экзамены, вводили общий для всех паек и всеобщее право на труд. Одним словом, вводили самые идеальные коммунистические начала»[1]. Он наивно верил в эти идеальные начала, несмотря на то, что жизнь их опровергала на каждом шагу. В 1918 году новые власти конфисковали у Циолковского единственную корову, которая кормила всю его многочисленную семью. Через два года с огромным трудом и лишениями удалось приобрести новую, «но и эту однажды утром увели, оставив хозяйке розовую квитанцию»[2], – вспоминает А.Л. Чижевский. После «конфискации» семья была обречена на полуголодное существование. В 1919 году, как уже говорилось, Циолковский был арестован и провел несколько дней в подвалах Лубянки. Особенно трудным был год 1920-й. «С продуктами питания, – рассказывал Е.А. Киселев, муж одной из дочерей Циолковского, – в Калуге в 1919–1920 гг. было очень плохо. По карточкам почти ничего не давали… Улучшить питание Циолковским в эти годы не представлялось никакой возможности. Сбережений у них не было. Вещей, которые можно было бы обменять на продукты, тоже. Несмотря на полуголодное существование, Константин Эдуардович не прекращал научной работы»[3].
Коммунистическая академия, членом которой он стал, прекратила высылать ему скудное пособие. Там как будто забыли об ученом. Журналы, которые брали его статьи, прекратили свое существование. Средств на издание хотя бы небольших брошюр у него не было. «Я помню, – писал А.Л. Чижевский, – как в окнах аптекарского магазина П.П. Каннинга, что был в Калуге в Никитском переулке, по нескольку месяцев стояло объявление такого рода: “Здесь принимаются взносы для публикации научных трудов К.Э. Циолковского”. Увы, мало было таких, кто считал нужным внести П.П. Каннингу рубль ради обнародования трудов К.Э. Циолковского»[4].
К тому же всем его невзгодам и жизненным трудностям сопутствовало трагическое обстоятельство, как будто над ним тяготел злой рок. Он все время терял детей, начиная от полуторагодовалого первенца и кончая уже взрослыми. К 1923 году из семи остались только двое. От печальных последствий спасали работа и необычайная стойкость его жены Варвары Евграфовны. Она никогда его ни в чем не упрекала. «Она не вполне уясняла себе, – писал А.Л. Чижевский, – каким богам он молится, чему служит, но женским чутьем постигала, что ее Костя, вечно склоненный над рукописями, вычислениями и чертежами, делает нечто очень важное, очень большое, нечто недоступное современникам. Это была ее глубокая вера, помогавшая ей стоически переносить все тяготы жизни, все лишения многочисленной семьи, хроническую бедность и нужду. В недрах ее жизни была сокрыта большая тайна, которой она не могла поделиться даже с самым близким человеком. Эта тайна должна была умереть вместе с ней»[5].
Но постепенно материальное положение стало улучшаться. «Получил академический паек, потом помощь от ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых, созданная по указанию В.И. Ленина. – Л.Ш.), затем пенсию, которую получаю до сих пор»[6], – вспоминал Циолковский в 1934 году.
Как бы то ни было, но теперь он получил возможность уйти с учительской работы и полностью заняться наукой. Произошло то, о чем он мечтал всю жизнь. Но все сложилось не так просто, как можно было бы предполагать. В 1934 году он как бы подвел итог своим взаимоотношениям с советской властью. Результат оказался весьма утешительным. «При Советском правительстве, – пишет он, – обеспеченный пенсией, я мог свободно отдаться своим трудам, и, почти не замеченный прежде, я возбудил теперь внимание к своим работам. Мой дирижабль признан особенно важным изобретением. Для исследования реактивного движения образовались ГИРД’ы (группа исследования реактивного движения. – Л.Ш.) и институт. О моих трудах и достижениях появлялось много статей в газетах и журналах. Мое семидесятилетие (1927 г. – Л.Ш.) отмечено прессой. Через пять лет мой юбилей даже торжественно отпраздновали в Калуге и Москве. Я награжден был орденом Трудового Красного Знамени и орденом Активиста Осоавиахима. Пенсия увеличена с 250 до 500 рублей»[7]. Да, на изобретателя, как называли нередко Циолковского, обратили внимание. Государство заинтересовалось дирижаблями и ракетами. Но главную часть его трудов отсекли и не стали обращать на них внимание. Это были его философские работы, отражавшие космическое мировоззрение нового мышления. С точки зрения советских идеологов, они были идеологически неполноценными и даже вредными. Их не публиковали и старались о них не говорить. Была произведена насильственная вивисекция творчества великого русского ученого. Его по живому разрезали на две части, отделив космическую ракету от космического сознания и его концепции. От материи явления отсекли его дух. «Меня особенно увлекали социалистические работы и натурфилософские, – писал он в связи с этим. – Некоторые из них были напечатаны, большинство же и сейчас лежат в рукописях. Основанием моей естественной философии было полное отречение от рутины и познание Вселенной, какое дает современная наука. Наука будущего, конечно, опередит науку настоящего, но пока и современная наука наиболее почтенный и даже единственный источник философии. Наука, наблюдение, опыт и математика были основой моей философии <…>
Единая вселенская наука о веществе или материи была базисом моих философских мыслей. Астрономия, разумеется, играла первенствующую роль, так как давала широкий кругозор. Не одни земные явления были материалом для выводов, но и космические: все эти бесчисленные солнца и планеты. Земные явления, несовершенство Земли и человечества, как результат младенческого их возраста, вводили почти всех мыслителей в заблуждение»[8].
Он нес в себе синтез науки и философии. В процитированном фрагменте сосредоточены главные и принципиальные взгляды ученого на соотношение философии и науки, на материю, на которую он смотрел шире даже теперешних наших современников, на грядущую науку, которая, несомненно, будет отличаться от современной и, наконец, утверждение, что без космических процессов нельзя понять земные явления, познать их глубину и эволюционное значение. Саму науку Циолковский понимал шире, чем многие его коллеги, находившиеся в плену старых традиций и сложившихся в течение веков предрассудков. Наука Циолковского, так же как и он сам, была свободна от всего этого, не отрицала ни одного знания и была устремлена в Космос как пространство земной причины. Но его не хотели слушать, не желали принять его мировоззрения и старались отбросить все, связанное с ним, как ненужный хлам, лежавший на дороге в «светлое будущее». Для него же это светлое будущее было связано с Космосом, без которого он не мог себе представить ни науки, ни будущего человеческого общества. За шесть дней до своего ухода он написал письмо: «Всю свою жизнь я мечтал своими трудами хоть немного продвинуть человечество вперед»[9].
19 сентября 1935 года хоронили гениального ученого и мыслителя, связавшего своими трудами Землю с беспредельным Космосом. «На похоронах было много народу, – вспоминала дочь Циолковского Мария Константиновна, – не менее 50 тысяч человек. Приехали работники конструкторского бюро – приверженцы цельнометаллического дирижабля Циолковского, студенты дирижаблестроительного учебного комбината. У могилы грянул ружейный салют – знак воинской почести ученому-борцу. А над старым парком, где был погребен отец, низко проплыла серебристая сигара дирижабля, сбросив алый вымпел»[10].
Он умер от рака, болезни, которая по большей части возникает от нечеловеческого перенапряжения, неизбывного горя, недоедания и нужды. Материя стала разрушаться, не в состоянии выдержать могучий дух, заключенный в ней волей космической эволюции. У сказки о «гении среди людей» не было счастливого конца, как можно было бы предполагать. Борьба за космический путь человечества продолжалась до самых его последних дней. И до самых последних дней ему противостояли те, кто отрицал этот путь, кто держался за старое рутинное существование, старясь перекрыть человечеству дорогу в космическую беспредельность.
Его верный ученик и друг, крупнейший ученый России Александр Леонидович Чижевский, сам немало вынесший и от властей, и от коллег, дал в своих воспоминаниях о Циолковском потрясающую своим трагизмом картину травли и гонений, которые устраивала против Циолковского так называемая научная общественность[11]. Царское время и советское время в этом отношении были единодушны.
Семнадцатилетний Чижевский, ученик реального училища, познакомился с Циолковским в 1914 году, когда последний был приглашен в училище прочесть лекцию о своих идеях. Эти идеи захватили Чижевского, и тот сумел в конце лекции переговорить с Циолковским, который и пригласил юношу в гости. Через некоторое время Чижевский отправился на Коровинскую улицу, где стоял дом его нового знакомого. Последующие частые посещения Чижевским этой улицы дают нам возможность представить себе место обитания великого человека во всех его подробностях. «Коровинская улица, – вспоминает Чижевский, – была одной из захудалых улиц Калуги. Она лежала далеко от центра города и была крайне неудобна для передвижения осенью, зимой и весной, ибо шла по самой круче высокого гористого берега Оки. Дом Циолковского был самым крайним на Коровинской улице и был выстроен как раз в том месте, где гора кончается и переходит в ровное место, по которому и течет Ока. Ходить по этой улице в дождь и особенно в гололедицу было делом весьма трудным. Улица была немощеной, с канавами по самой середине, с рытвинами и буераками, прорытыми весенними дождевыми потоками <…> Если зимой Коровинская улица представляла собой снежную гору, по которой даже самые отважные мальчишки вряд ли рисковали кататься на санках, то с наступлением весны картина резко менялась. По улице текли беспрерывные потоки мутной воды, направляющиеся сюда, как в сточную трубу, из лежащих выше улочек и переулков, из всех семидесяти дворов и несущие с собой разный мелкий хлам, сор и нечистоты, накопившиеся за шесть месяцев зимы. Все эти грязные ручьи стремглав проносились мимо дома Циолковского и образовывали тут же за домом огромную лужу, которая иногда держалась до середины мая, пока земля не впитывала в себя всю влагу и весеннее солнце не высушивало ее»[12].
Далее Чижевский описывает свой первый визит к ученому. Извозчик, который вез его, «осторожно спустился вниз по каким-то отлогим переулкам, проехал по самой окраине города и неожиданно остановился у самого крайнего, одноэтажного, уже довольно ветхого дома с мезонином <…> Вид отсюда был замечательный. Калуга с многочисленными церквами и уже позеленевшими садами была наверху, живописно разбросавшись на горе. Внизу, шагах в ста от дома, текла еще по-весеннему полноводная Ока. Слева темнел знаменитый калужский бор – место прогулок молодежи. А за рекой среди зелени вилось шоссе. Прямо на холме расположились сады, парки, дачи и церковь <…> Я подошел к дому, наступил на огромный желтый камень, приваленный к двери вместо ступени, и дернул за висящую металлическую проволоку. Наверху раздался дребезжащий звон, послышались шаги, заскрипела деревянная лестница, наконец завизжал железный засов, и дверь раскрылась. В дверях стоял Константин Эдуардович в длинной холщовой русской рубашке, подвязанной тонким ремешком. Он был без очков, всматривался в мое лицо, приглашая жестом войти и протягивая руку. Я поспешил отрекомендоваться.
– Очень рад! Очень рад! Пожалуйте ко мне наверх, – сказал он и указал на узкую лестницу, ведущую в мезонин.
Лестница была настолько неудобной и темной, с высокими ступенями, что я шел по ней с осторожностью. Она вела прямо в комнату, которая служила изобретателю и спальней, и библиотекой, и кабинетом, а в зимнее время и мастерской. Это была сравнительно небольшая комната, называемая “светелкой”, площадью 18–20 квадратных метров, с невысоким потолком и двумя окнами, выходящими в сторону реки. У одной стены стояла простая, опрятно застланная кровать, у другой, между окнами, – письменный стол, заваленный книжками, чертежами и рукописями, у третьей – столярный станок с большим количеством столярных и слесарных инструментов <…> Одна стена была аккуратно увешана металлическими моделями дирижабля его конструкции и схематическими выкройками деталей обшивки дирижабля из белой жести. Два мягких кресла, обитые бордовым плюшем, и один венский стул дополняли скромную меблировку комнаты»[13].
С того момента Чижевский становится частым посетителем этого дома на окраине Калуги. Именно там росла и крепла дружба между двумя великими учеными, представлявшими новое направление в мышлении XX века. Здесь же происходили и важные беседы, и обсуждались вопросы, волновавшие обоих. Путь их был труден и тернист, и они шли по нему, служа опорой один другому. Бывая у Циолковского, Александр Леонидович тщательно запоминал, а иногда и записывал все то, что он видел и слышал. «Дом, в котором я находился, – писал он, вспоминая свой второй визит к Циолковскому в 1915 году, – принадлежал К.Э. Циолковскому. За ним следовала полянка, и дальше вилась широкой лентой Ока. Нижний этаж дома был отведен жене Константина Эдуардовича – Варваре Евграфовне и детям. Верхний принадлежал самому ученому. Константин Эдуардович любил сидеть в мягком кресле, покрытом белым чехлом, около примитивного штатива с рупором. Узкую трубочку рупора он вставлял себе в ухо, а гость должен был говорить в рупор. Это позволяло ему хорошо слышать посетителя. На стенах были прибиты полки с книгами. По преимуществу это были книги по физике и математике, а также различные инженерные справочники. Было несколько книг и по философии. Выделялись тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона <…> По книгам легко определяется не только умственная направленность человека, но и степень его углубленности»[14].
Худ.Лев Козакевич. "Солнечное эхо". К.Э. Циолковский и А.Л. Чижевский
Дом, в котором велись беседы между двумя великими учеными, был свидетелем глубоких страданий и горестных переживаний Циолковского. Борьба с трудностями, которые воздвигали на его пути зависть и невежество, составляла важную часть его жизни, отнимая у него время, здоровье, расшатывая его нервную систему и, самое главное, мешая ему концентрированно и плодотворно работать над тем, что нес он в себе, стремясь все это передать людям для их же блага. Ситуация самого Циолковского усугублялась еще и тем, что он не мог противопоставить нападавшим на него ученым ни своих ученых степеней, ни высоких званий. У него не было даже аттестата об окончании гимназии. Они писали отрицательные рецензии на его оригинальные статьи, в которых билась высокая и самостоятельная мысль, не пропускали его работы в академические журналы, с насмешкой невежд выслушивали его удивительные доклады на научных конференциях.
«Признать в недипломированном человеке, – писал А.Л. Чижевский, – зачинателя огромного научного направления было невозможно. Признать – это значило совершить неблаговидный поступок против своего круга, преступление против своей касты. Это значило пойти против установившихся традиций. Это было равносильно приглашению к царскому столу волжского бурлака <…> И хотя в душе некоторые считали Циолковского достойным того, чтобы впустить его в “дом науки”, большинство злобно отвергали это намерение и предпочитали держать его на почтительном расстоянии <…> Такое положение оставалось неизменным и нелепым в течение многих десятилетий. И самое замечательное: К.Э. Циолковскому никогда и ни в чем не отказывали, ему всегда обещали, вежливо и любезно, но ничего не делали. Это было деликатно, но беспощадно!»[15]
Сам Циолковский говорил об этой ситуации: «Всю жизнь я был под яростным обстрелом академических кругов. При всяком удобном случае они стреляли в мою сторону разрывными пулями, наносили мне тяжелые физические ранения и душевные увечья, мешали работать и создавали условия, тяжелые для жизни. Спрашивается: чем я был неугоден этим ученым? Жил я в Калуге, никого не задевал, ни с кем не вступал в дискуссии, никого не обижал, и, тем не менее, меня ненавидели, презирали, чурались моих писаний и высказываний и зло критиковали их, считая все, что я создал, бредом умалишенного, беспочвенной фантазией самоучки»[16]. Они не только считали или говорили, но и действовали. Вот один из эпизодов такой «деятельности», рассказанный Константином Эдуардовичем Чижевскому.
«Пришел ко мне мужчина интеллигентного вида и представился, назвал свою фамилию, которая оказалась русской и легко запоминаемой, и пустился со мной в разговор, спрашивал о том о сем, как я живу, как работаю, действительно ли хочу строить ракету для полета на Луну, заглянул в мои рукописи, лежавшие на столе, внимательно осмотрел модели металлических дирижаблей и их детали и задал мне как бы невзначай ряд вопросов такого примерно рода: “Константин Эдуардович, а сколько будет восемью пять?” Я, смеясь, ответил: “Сорок!” Тогда он подмигнул мне и сказал: “А сколько будет пятью восемь?” При этом вопросе меня как бы осенило: да это врач-психиатр, и я нарочно ответил с расстановкой: “Пятью восемь – это совсем другое дело, чем восемью пять. Это можно решить только с помощью медицины”.
Тут мой собеседник вытаращил на меня глаза и испуганно сказал: “Что вы, что вы, Константин Эдуардович, ведь я же пошутил, я не хотел…” – “И я пошутил, доктор, и я не хотел, да так вышло. Будем считать, что обследование психически ненормального Циолковского окончено. Не так ли?” – “Будем считать, – извиняющимся тоном сказал он, – что вы здоровы и вы поймали меня, как мышонка. Не сердитесь на меня, меня направило к вам одно очень влиятельное лицо, и я не мог ослушаться!”
Так кончилось посещение меня этим интеллигентом. Хорошо, что он оказался порядочным человеком и не запрятал меня в сумасшедший дом. И на том спасибо…»[17]
Самым тягостным для Циолковского было его замалчивание. Оно началось примерно с начала 90-х годов XIX века и практически продолжалось всю его жизнь. Оно отравляло его сердце и душу больше, чем что-либо другое. Оно расшатывало его нервную систему и сжигало мозговые клетки. Он называл это «заговором молчания». «По сути дела, – утверждал он, – заговор молчания – это обкрадывание человека, о научных достижениях которого молчат, а сами, пользуясь его данными, присваивают эти достижения себе! В этом именно и состоит “глубокое” значение заговора молчания. При упоминании об истинном авторе всегда выдвигаются вперед псевдоавторы, т.е. воры! Заговор молчания – мощное оружие в руках научных или литературных разбойников»[18]. И он глубоко страдал от этих разбойников, страдал от своей беспомощности и от безмерной людской несправедливости.
«Уже к 1917 году, – отмечал он, – я, по сути, перестал существовать как исследователь, с которым необходимо было считаться. На моем имени стоял крест»[19].
Чем выше подвиг творца, независимо от того, в какой области он творит, тем сильнее зависть научной толпы, тем больнее бьет она по автору этих идей и мыслей. Ничто не встречает такого сопротивления и такого озлобления, как новое, которое пробивает себе дорогу в жесточайшей борьбе со старым, инертным и темным. Судьба Циолковского – тому ярчайший пример.
«Настоящая прогрессивная наука, – писал А.Л. Чижевский, прошедший также тернистый путь такой борьбы, – это, конечно, прежде всего, война – великая война против установившихся воззрений, против консерваторов, против рутинеров, война за овладение новой областью знания, прочно занятой устаревшими традициями, опровергнутыми законами и отжившими положениями. Война эта беспощадна! Одному человеку приходится штурмовать гигантские крепости, воздвигавшиеся столетиями и вооруженные до зубов недоверием, злобой, косностью и завистью. Несметные полки ниспровергаемых точек зрения с обнаженными мечами устремляются на новатора, носителя новых идей, и грозят ему всеми небесными и земными карами. Они грозят ему с библиотечных полок, из энциклопедий, из толстых томов, из учебников, из популярных брошюр. Они извергают на него хулу и поношение с академических и университетских кафедр. Они издеваются над ним из книг мелких писак, со сцены театров, с арены цирков. Каждый невежда считает себя вправе лягнуть ученого-новатора своим ослиным копытом. Каждый бездарный начетчик, кропатель, компилятор, копиист, носитель “прописных истин” считает своим долгом “утереть нос” прогрессивному ученому. Научные дискуссии превращаются для ученого-новатора в изощренные моральные истязания. Уже при входе в зал он слышит, как шепчутся его тайные противники, он видит глупые снисходительно-ехидные улыбки, смешки в кулак и нарочито вежливые лица с улыбкой в углах губ у субъектов преуспевающих и модных»[20].
Не было ни одного случая, чтобы Циолковский не подвергся осмеянию, а его мысли – гонению. За каждым его шагом следили глаза недоброжелателей, каждый его промах или оплошность служили основанием для несправедливых, а иногда и прямо враждебных выводов.
«…Никто так не презирал и не поносил его, – писал А.Л. Чижевский, свидетель всего происходящего, – как крупные представители научной мысли. Поток клеветы и дискредитации был буквально нескончаем. Один выпад против К.Э. Циолковского сменялся другим, причем в то время, когда ему еще не удавалось отпарировать первый, дать убедительное доказательство его правоты в первом случае, уже возникал второй: К.Э. Циолковского били с другой стороны, находили его идеи бредовыми, расчеты неверными, математические доказательства недостаточными. За вторым выпадом следовал третий и т.д.»[21]. Ученые препятствовали изданию его трудов, а сам Циолковский прекрасно понимал, что только опубликованные его работы донесут до следующих поколений его идеи и мысли о Космосе. И он старался издавать свои работы любой ценой, вкладывая в это свои последние гроши. В 1923 году вышла «Ракета в космическое пространство», в предисловии к которой он писал: «Как жаль, что я не имею возможности издавать мои труды. Единственное спасение для этих работ – немедленное, хотя и постепенное их издание здесь, в Калуге, под моим собственным наблюдением. Отсылать рукописи на суд средних людей я никогда не соглашусь. Мне нужен суд народа. Труды мои попадут к профессионалам и будут отвергнуты или просто затеряются. Заурядные люди, хотя бы и ученые, как показывает история, не могут быть судьями творческих работ. Только по издании их, после жестокой борьбы, спустя немало времени, отыщутся в народе понимающие читатели, которые и сделают им справедливую оценку и воспользуются ими. И на это уходят века и даже тысячелетия. Если некоторые мои работы не погибли, то только благодаря печати или отдельным их изданиям <…> Я сделал открытия во многих областях знания, между прочим в учении о строении атома; кто может во всем свете быть тут судьею? Также и другие мои труды опередили современность. Спасите же их, если желаете себе добра. Зачем повторять жестокие заблуждения, описанные в истории открытий и изобретений! Надо воспользоваться этими уроками и не попирать больше истину»[22].
И это «спасите же их» свидетельствовало об отчаянии, которое с годами все более и более усиливалось. История науки подтверждает, что те, кто опередил свое время, заплатили за это великую цену – непризнанием, а нередко своей жизнью. И только полная уверенность в собственной правоте и необходимости того, что он делал, помогали ему жить и держать оборону против зла и тьмы. «Только единичные люди прорываются через этот страшный барьер, и то после борьбы, иногда многолетней борьбы, с невеждами, обскурантами и ретроградами, которые были так или иначе, по недомыслию или легкомыслию, сопричислены к лику ученых и заняли, к несчастью, высокие ступени иерархической лестницы»[23].
Циолковский был среди тех единиц, которые сумели противостоять этому барьеру невежества и даже преодолеть его. Тяжелейшая ситуация, в которой он оказался, усугублялась еще одним немаловажным обстоятельством. Речь шла не только о каких-то новых открытиях и достижениях в науке, а о новом мировоззрении или, вернее, мышлении, которое получило впоследствии название космического мышления. Именно это обстоятельство заставляло значительную часть ученых, интуитивно ощущавших опасность, исходившую от неясного для них мировоззрения, защищаться от него и со всей силой атаковать его носителей. Циолковский среди немногочисленной группы таких носителей выделялся своей гигантской фигурой. В то время на небосклоне новой науки, формирующейся где-то «на задворках», всходило имя Цандера, одного из первых представителей технической космонавтики. В своих воспоминаниях о Циолковском Чижевский приводит знаменательный разговор с московским профессором А.П. Соколовым: «Представьте себе мое возмущение, – продолжал Алексей Петрович, – когда я узнал, что в большой аудитории нашего института состоится лекция Цандера, одного из последователей Циолковского. Подумайте только, добрались до университета, этого светоча русской науки, проникли в Физический институт, осквернили его… Да, впрочем, что у них может быть святого – у этих помешанных… Видите ли, на Земле им тесно, хотят загадить Космос, полететь на Луну, на Венеру, на Марс, к черту на рога… Когда я узнал о том, что в большой аудитории нашего института состоится лекция Цандера, да еще на такую тему, как полет на Луну, – земля закачалась под ногами. Мне показалось, что я теряю сознание, дыхание перехватило, в глазах поплыли черные круги. В большой аудитории, где с высокой этой кафедры в благословенные годы читали лекции знаменитые русские физики, появились прожектеры и фантазеры, доказывающие возможность полета на Луну. Я поражен тем, что советская власть попустительствует взбалмошным идеям такого рода. Их надо строго проконтролировать, кто они, эти прожектеры, уж не немецкие ли разведчики-лазутчики? Да и фамилия у этого Цандера подозрительная, по-видимому, он немец чистой воды. А может быть, это тот же Цандер, который писал фарсы и комические оперетты… А?»[24]
Нет необходимости комментировать этот профессорский монолог. Время уже вынесло суждение таким высказываниям.
Из недр академической науки все громче раздавались голоса – запретить Циолковскому его математические вычисления, запретить ему думать над проблемами ракетодинамики. «“Запретить! Запретить! Запретить!” – такие возгласы неслись в Наркоматы, в Кремль в виде подметных писем, официальных докладов и рапортов»[25]. И они имели свое воздействие. Редакции перестали принимать статьи Циолковского, рецензенты писали на них отрицательные отзывы. Наркомат просвещения перестал содействовать его исследованиям. Положение его становилось более чем критическим.
«О, он испытал все: голод, жажду, холод, когда приходилось дышать на окоченевшие пальцы, чтобы они могли держать карандаш, отсутствие денег, белья, платья, обуви, угля и крова… Может быть, не все сразу, но поочередно все виды бедности и лишений терзали его тело и душу. Случалось так, что иногда он опускался на самое дно жизни, сохраняя, однако, независимость своей мысли, веру в свои идеи и возможность взобраться на любую вершину, в то время когда окружавшие его посредственности боялись даже взглянуть на эти слепящие высоты»[26], – писал Чижевский.
Эта боязнь взглянуть «на слепящие высоты» во многом определяла позицию ученых, которые, казалось, стояли близко к исследованиям Циолковского. В этой боязни заключался целый кризисный процесс, тормозивший не только деятельность гениального Циолковского, но и становление нового космического мышления. Суть процесса заключалась в том, что научная мысль как бы опережала сознание ученых. Это мы наблюдаем в двадцатые и тридцатые годы прошлого века. И поэтому возглас – запретить работать Циолковскому и запретить самого Циолковского – все чаще и чаще раздавался там, где занимались проблемами воздухоплавания. Именно оттуда на Константина Эдуардовича сыпались наиболее болезненные удары. «…Никто так не мешал ему работать, как ученые, – писал его верный ученик Чижевский, – никто его так не дискредитировал, как они, никто так не презирал его, как штампованные корифеи авиационной науки»[27]. Среди них значительное место занимал крупный ученый Н.Е. Жуковский. Первый, кто сконструировал аэродинамическую трубу, был Циолковский. Жуковский дал на это изобретение положительный отзыв, а затем использовал его. Ни в одной из своих работ по этой трубе он ни разу не упомянул имени Циолковского. Но этим он не ограничился и всячески мешал Константину Эдуардовичу продвигать свои идеи.
«“Если бы вы спросили меня о том, – вспоминал Циолковский, – сколько он мне портил, то я, не задумываясь, мог бы вам ответить: всю жизнь, начиная с конца прошлого века, профессор Жуковский был наиболее сильный и умный мой соперник – он портил мне жизнь незаметно для меня и ничем не выдавая себя”. Профессор Жуковский был не только крупнейшим специалистом в области воздухоплавания. Но и крупнейшим врагом Циолковского. Этим он тоже будет знаменит. Он хорошо обосновал не только теорию гидравлического удара, но и практику удара по личности Циолковского»[28]. И то, что такая научная величина так много усилий тратила на борьбу с Циолковским, свидетельствовало, несомненно, о том, какое значение придавал Жуковский Циолковскому как ученому. «У Николая Егоровича (Жуковского. – Л.Ш.), – отмечал сам Циолковский, – было много злобы. Он злился на меня за работы с воздуходувкой и, возможно, за работы с ракетой. Он не выдавал себя ничем. Но везде и всегда он тормозил мои идеи, кривил рот, когда речь шла обо мне, и молчал. Это было знаком отрицания моих работ <…> Он питал злобу ко всему новому и выходящему из рамок его представлений. И он, хотя и был знаменитым профессором, не мог дотянуться до тех идей, которым я посвятил всю свою жизнь»[29]. Николай Егорович Жуковский был не только «знаменитым профессором», но являлся отцом русской авиации. Но тем не менее в суете научных амбиций, прочно плененный традициями, сложившимися в авиации, ослепленный собственными страстями и эмоциями, он так и не заметил, что, собственно, стоит за идеями и исследованиями Циолковского, и в определенной мере не хотел замечать уже зарождавшегося процесса вытеснения винтовых двигателей реактивными. Ибо за последними стоял калужский «чудак» со своей безумной мечтой прорыва в Космос.
_________________________
Примечания
1 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 50–51.
2 Чижевский А.Л. На берегу вселенной. С. 96.
3 В Калугу к Циолковскому. С. 23.
4 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 71.
5 Там же. С. 207.
6 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 51.
7 Там же.
8 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 51.
9 В Калугу к Циолковскому. С. 31.
10 Там же. С. 32.
11 См.: Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. М., 1995.
12 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 44–45.
13 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 45–47.
14 Там же. С. 63.
15 Там же. С. 153.
16 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 153.
17 Там же. С. 203–204.
18 Там же. С. 154.
19 Там же. С. 155.
20 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 227.
21 Там же. С. 164.
22 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 94.
23 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 161.
24 Там же.С. 482.
25 Там же. С. 479.
26 Там же. С. 221.
27 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 165.
28 Там же. С. 151
29 Там же. С. 157.
* * *
«Циолковский, – писал А.Л. Чижевский, – должен быть сопричастен тем исключительным умам, которые по неясным и непонятным для нас причинам избирают себе высокие цели и сложнейшие проблемы и всецело отдают себя на решение их, отважно преодолевая все препятствия и все преграды, которые встречаются на их пути, и приводят человечество к новым эпохам, к новым эрам в его существовании»[1].
Эти «исключительные умы» избираются самой космической эволюцией, ставящей перед ними определенные цели, над которыми эти умы работают всю жизнь, несмотря на препятствия и тяжелые условия существования в нашем плотном мире. Они несут человечеству новые знания, новое мышление, которые продвигают это человечество вверх по лестнице космической эволюции. Но об этом знают только они сами, и очень редко такая миссия их бывает замечена современниками. В Живой Этике ясно и точно определена роль таких личностей. «Что же представляют собою герои и мученики? В смысле энергетическом они составляют как бы живые вулканы, извергающие напряженные энергии. Действительно, такие напряжения необходимы для эволюции <…> Люди не могут быть без этих ведущих вспышек. Если в Космосе взрывы будут созидательными импульсами, то и взрывы человеческие также нужны для эволюции»[2]. Нет никакого сомнения, что и Циолковский принадлежал к этой когорте, энергетически продвигающей человечество.
Но одним Н.Е. Жуковским дело не ограничилось. Враги изматывали уже пожилого Циолковского, подрывали его здоровье. «Сил осталось мало, – писал Циолковский в 1929 году. – Я все более и более начинаю работы, но не кончаю их»[3]. Судьбе было угодно, чтобы пик борьбы против Циолковского пришелся на последние его годы, когда он уже был стар и немощен. Вот тогда же весьма оживилась деятельность его постоянного врага В.П. Ветчинкина, игравшего значительную роль в кругах, от которых зависело немало в жизни самого Циолковского. Давая характеристики врагов великого ученого, А.Л. Чижевский писал: «…среди них выделялся одни враг – но какой! Враг-ученый, расчетливый, вознесшийся на одну из высоких ступеней иерархической лестницы науки, враг, имеющий степени, звания и ордена <…> Конечно, этот умный и хитрый враг имел нескольких “сочувствующих”, которые ему помогали рассылать анонимки или распространять клеветнические слухи, но и только. В сущности, это была ребяческая забава. Главным делом управлял он сам, но, глядя на него, нельзя было даже подумать, что это и есть тот самый паук, который вьет смертоносную паутину вокруг К.Э. Циолковского. Его рыжеватая бородка, густая седеющая шевелюра, лицо простака, без всякой артистичности, добродушная улыбка, легкая подвижность производили неплохое впечатление простого малого, если бы не глаза – хмурые, скрытые, самонадеянные и злобные глаза, стреляющие без промаха и не знающие жалости. Я хорошо их рассмотрел однажды в 1937 году, когда он сидел в кресле напротив меня в гостиной известного летчика М.М.Г. (Громова. – А.Ч.)»[4].
Таков был Ветчинкин, который не оставил в покое Циолковского и после смерти.
С 1935 года он начал публиковать свои статьи по теории ракеты. Это он расчетливо и планомерно осуществлял идею захвата результатов научной деятельности Циолковского. Видимо, он понимал лучше других, какую золотую жилу в науке представляют труды великого ученого. Ветчинкина не стесняло то, что не он нашел эту жилу и не он ее разрабатывал. Для него это было неважно. Но он не хотел пачкать свои крахмальные манжеты в этом разбое. Он знал, «что такое хорошо и что такое плохо». И он нашел того, кто легко и бездумно осуществил его замысел. Это был некто Ю.В. Кондратюк, работавший в Новосибирске. В 1929 году вышла книга Кондратюка, которая называлась «Завоевание межпланетных пространств». Предисловие к ней написал В.П. Ветчинкин, утверждая, что эта работа представляет собой наиболее полное исследование проблемы и проделана Кондратюком самостоятельно. В предисловии ничего не было сказано о приоритете Циолковского, несмотря на то, что идеи, содержащиеся в книге Кондратюка, принадлежали Циолковскому и были им уже опубликованы. Сам же он был обвинен в плагиате. Золото было похищено темной ночью. Ядовитые семена дали свои всходы. И они оказались долговечными. Еще в 1960 году на стенде АН СССР (ВДНХ) была выставлена книга Кондратюка с аннотацией: «В этой книге автор систематизировал результаты своих многолетних работ в области звездоплавания и дал решение целого ряда новых вопросов»[5]. В 27 томе БСЭ в статье «Межпланетные сообщения» было написано: «Кондратюк разработал теорию реактивного движения, рассмотрел вопросы о топливе для ракеты, о конструкции ракетного двигателя и межпланетной ракеты, об аэронавигации, торможении ракеты атмосферой при спуске на Землю и о конструкции посадочного планера, устройстве станции – спутника Луны»[6]. Энциклопедия освятила воровство, учиненное Ветчинкиным и Кондратюком.
Начиная с 1929 года и в последующие, Ветчинкин организовывал бесплатную рассылку книги Кондратюка заинтересованным лицам. Сначала Циолковский принял эту книгу спокойно. Но человеческое его сердце и нервы едва выдержали этот удар. Чижевский оказался свидетелем этого поистине драматического момента.
« – Ах, лишь бы не умереть теперь, – сказал мне Константин Эдуардович, когда я поднялся к нему в светелку <…>
– Лишь бы не умереть, – твердил он, а сам беспокойно ходил взад и вперед по комнате, мял и расчесывал пальцами бороду.
– Все казалось мне вчера пустяком, – хрипло сказал он, – а вот всю ночь не спал и теперь вижу, что все не так просто и что все это грозит концом <…> Ах, только бы не умереть, а ведь мне семьдесят два года»[7].
В нем во весь голос говорило отчаяние и непереносимая боль человека, у которого украли результаты работы, которой он занимался всю свою жизнь. Украли открыто и дерзко, не посчитавшись ни с чем. Затем, совсем уже успокоившись, он сказал Чижевскому: «…пройдут годы, улягутся страсти, и тогда вы – очевидец всех этих дел – должны будете восстановить мой приоритет, если это понадобится, или рассказать об этих делах в назидание будущим поколениям. Я прошу вас об этом, а я буду спокойно работать и спокойно умру, зная, что вы со временем сделаете то, о чем я вас прошу, – пусть эта просьба будет моим вам завещанием»[8]. И Чижевский, сам находясь в тяжелейшем положении, выполнил все, о чем просил Циолковский.
Еще в 1923 году Константин Эдуардович предчувствовал своей глубочайшей интуицией, по какому пути пойдет на него наступление Ветчинкина. «Надо понять, – говорил он Чижевскому, – что без уничтожения меня и моего имени никакая ракета профессору Ветчинкину не будет выгодна. Даже сотня самых быстрых ракет, даже космических кораблей. Сперва должен быть уничтожен я, отец ракеты, хулою, клеветою, физически – как угодно, но я должен пасть. И только после этого им имеет смысл заниматься ракетами, ибо моя мельница будет остановлена. Психология таких людей мне хорошо известна, а потому я жду удара из-за угла. Разве им дорог русский приоритет, разве им дорога правда-истина, разве им дорога русская наука? На все им наплевать. Это карьеристы. Им дорога их личная карьера – личная жизнь, личное благо»[9]. Через два года после своего переезда в Москву Чижевский нанес очередной визит Циолковскому. Была поздняя осень 1931 года. «Я не видел Константина Эдуардовича около двух лет. Он заметно изменился, постарел, полысел, оглох, уменьшился ростом и с трудом передвигал ноги. Стояла холодная погода, и он мало двигался, проводя большую часть времени в кресле или даже в кровати. Звонкий голос его и смех изменились, стали не похожими на его обычный голос и веселую усмешку»[10]. В самом же доме как будто ничего не изменилось. Александр Леонидович внимательно разглядывал комнату, где сидел Циолковский. «Те же полки на стенах, шкаф, письменный стол и рукописи. Те же недостатки и недоделки. Но мне показалось, – вспоминал Чижевский, – все это еще беднее, чем было раньше, – беднее, скромнее и жальче. Теперь не было того благодушия, которое чувствовалось во всем раньше. Все было не то. Чего-то мне недоставало! Чего? Это я понял позже: не хватало того, что ушло из существа самого хозяина дома – Константина Эдуардовича. Глядя на него, я увидел, что ушло очень много за это время, так много изменилось в нем самом, что мне стало грустно и глаза мои увлажнились: жизнь моего старого друга шла под уклон»[11].
Чижевский провел у Константина Эдуардовича несколько часов. Прощаясь, Циолковский сказал: «Крепитесь! Я благословляю вас на бой с врагами научного прогресса!»[12] Он хорошо понимал, что Чижевскому грозят испытания потруднее его собственных…
Борьба против врагов – это одно. Несогласие с близкими и родными – другое. Неизвестно, что было хуже. От такого несогласия Константин Эдуардович страдал сильнее, чем от вражеских выпадов.
« – Ты – неудачник во всем! – говорили ему. – Смотри: все умеют зарабатывать деньги и жить. А ты хочешь хватать звезды с неба, а не умеешь заработать лишней копейки. Ты хочешь облагодетельствовать человечество, а оно плюет тебе в лицо.
Обычно Константин Эдуардович обращал такие атаки в шутку, но это ему удавалось не всегда.
– Ты смеешься?.. Это – не умно. “Благодарное” человечество не пощадит ни тебя, ни твоих трудов, ни твоей семьи.
– Неверно… – протестовал Константин Эдуардович. – Мои труды будут жить!
Но его перебивали:
– А семья дохнет с голоду. Что лучше, что хуже? Ты – эгоист, самый неисправимый эгоист, а думаешь о себе, что ты – великий человек.
– О себе я ничего не думаю. Зачем ты так обижаешь меня? Это – нехорошо, – защищался он, – разве я когда-нибудь говорил что-либо подобное? Я совсем не великий человек, я – неудачник, самый обыкновенный неудачник. Таким людям лучше бы не жить, но раз живешь, то приходится терпеть попреки.
– Поменьше бы издавался и тратил деньги на типографии.
– Но смысл жизни! Ты пойми, в чем был бы для меня смысл жизни?
– Ах, я знаю. Смысл жизни – в расходах на издание твоих брошюр.
– Опомнись, что ты говоришь: “в расходах на издание”. В этом вообще нет никакого смысла жизни. Смысл жизни – в идеях, которые я должен донести до человечества.
– Опять человечество. Да плевать ему на твой смысл жизни, на твои забракованные всеми дирижабли и несуществующие ракеты. Все это фантазии, но ты не Жюль Верн. Тот, по крайней мере, сколотил себе состояние, а ты пускаешь семью по миру, довел сына до самоубийства.
– Что ты! Опомнись, при чем тут я? Стыдись так лгать на человека. Ты готов свалить все беды на мою голову…
– Прав я или не прав? – думал К.Э. Циолковский. – Я – эгоист, я не умею зарабатывать деньги, я народил семью неудачников, таких же, как я сам, сын кончил самоубийством, дети болеют… Но отказаться от дела своей жизни я не могу, не имею морального права. А существует ли такое “нравственное право”? Может быть, во мне говорит мой эгоизм, мое себялюбие?
Перебранки такого рода разъедали его душу, его тело, оскорбляли в нем ученого, ищущего человека, жертвовавшего всем во имя идеи, столь важной для человечества»[13].
Жена Циолковского – Варвара Евграфовна Циолковская (Соколова)
И только одна Варвара Евграфовна не участвовала в этих баталиях. Она или осуждающе смотрела на нападавших на Константина Эдуардовича, или же уходила куда-нибудь, пережидая в другом месте конца «сражения».
«…Да не унывает, да не падает духом отважный искатель истины! писал -Чижевский. – Пусть грозы и бури проносятся над его обездоленной головой. Пусть он голодает, пусть его локти, колени и сапоги в заплатах! Он всегда находится в самом избранном, самом изысканном обществе, перед которым тускнеет общество всех владык, всех императоров, королей и президентов. Его участь делят с ним великие вожди науки, которые уже прошли через строй тех же жизненных испытаний и теперь спокойно говорят ему: “Ты стоишь на верном пути! Не сдавайся! Борись так же, как боролись и мы, – до самой смерти! Твоя борьба – твой долг перед родиной и человечеством. Стой на своем посту до конца!”»[14]. Александр Леонидович Чижевский имел полное право сказать такие слова. Ибо и он, как и Циолковский, принадлежал к этому самому избранному и самому изысканному обществу вождей науки и прошел свой крестный путь, назначенный ему его нелегкой судьбой.
Константин Эдуардович имел ряд уникальных особенностей, которые отличали его от различного рода коллег. Если они постигали Космос теоретически, то Циолковский нес его в глубинах своего внутреннего мира, что позволяло ему проникаться Космосом и чувствовать его всем своим существом. Космос был как бы его частью, его мироощущением. Он был связан с ним не только информацией, но и образами, которые он черпал в его глубинах и переносил в земную действительность. Придет время, и эти космические картины, которые возникали в его воображении, будут подтверждены теми, кто проникнет в бездонные и беспредельные глубины Мироздания. Его космические зарисовки охватывали огромное пространство, начиная от картины Вселенной с ее процессами творения и разрушения и кончая картиной, которую космонавт наблюдает из космической ракеты. В эфирной пустоте, отмечает Циолковский, вечно светит Солнце. «Не затемняется оно облаками, не темнеет небо от туч, нет ночи, нет ни восхода, ни заката, ни зари, ни ослабления его света, ни усиления. Только повернувшись к нему спиной, мы его не видим. Тогда, в первый момент, кромешная тьма нас окружает. Мы совсем, совсем ничего не различаем, кроме невообразимого мрака. Но понемногу зрачок расширяется, глаз привыкает к тьме. Мы замечаем свечение собственного нашего тела; в тонких местах розовое, в более толстых – темно-красное. Затем мы видим кругом сферу с бесчисленными звездами. Сначала открываются только крупные звезды, потом они становятся ярче и появляются новые звезды; вот их больше и больше, наконец они серебряною пылью застилают все небо. Их так много, как мы никогда не видели на Земле. Там воздух мешал их видеть, распылял и уничтожал их свет. Здесь они кажутся совершенно неподвижными точками, не мигающими и не мерцающими, как на Земле. Они большею частью серебряные. Но, вглядываясь, видим звезды всевозможных цветов и оттенков, однако большинство серебряных. Фон черный, – черное как сажа поле с рассеянными кругом звездами всяких яркостей. Более яркие кажутся крупней. Иные сливаются в серебряную пыль, в туманное облако. Голубизны небес нигде не видно. Всюду однообразная чернота, – траур без всяких оттенков. Нет глубокой синевы, близкой к черноте, нет ни голубизны, ни млечного вида горизонта»[15]. И еще: «Обратимся же ко вселенной. В бесконечном ее пространстве мы видим бесконечное число солнц. Каждое солнце есть великий источник силы и жизни на многие миллионы лет. Каждое солнце окружено сотнями планет или земель, число которых еще бесконечнее, чем число солнц. Одни из них угасают, другие восстают из туманностей, зарождаются из эфира. И так шло в течение бесконечных времен. Рождение, падение, новое восстановление… Протекли бесконечные времена, но не угас мир, а цветет по-прежнему; так и всегда он цвел и будет цвести. Цветы его – бесчисленные солнца, планеты и жизнь на них. Замирает жизнь, проходит во сне, в усыплении, но снова встает, снова возникает. Материя содержит бессмертную сущность, бессмертный дух, вечно возникающий, никогда не умирающий, распространенный по всей бездне вселенной»[16].
А вот описание того, что наблюдает космонавт из ракеты. Зарисовка эта сделана не позднее начала XX века.
«Между тем фаза Земли все уменьшалась, а граница тени и света давала все более и более громадные косые тени гор и возвышенностей. Казалось, звезды быстро движутся и падают на Землю, как будто ложатся на зубчатые освещенные края Земли, падают десятками, сотнями и тысячами: такую огромную часть неба занимает Земля, и так их тут видно много в пустоте. С другой стороны Земли, где чуть виднеется темная ее часть с громадными зубцами теней от заходящего Солнца, звезды как будто рождаются неизвестно откуда: на самом деле они выступают из заслоняющей их темной части Земли и становятся видимыми»[17]. И далее: «Так как было сравнительно темно, то звезд было видно на противоположной половине неба гораздо больше. Они, как снег, продолжали сыпаться в этот океан зари; с противоположной же стороны багрового кольца они вылетали бесчисленными искрами фейерверка. Но свет кольца с одной стороны слабел, а с другой разгорался, меняя оттенки. Не прошло и 17 минут, как выглянула полоска Солнца; все засверкало, заря потускнела, и через 9 секунд во всем величии выглянуло полное Солнце. Все почти ослепли от света»[18].
Трудно сказать, в какой части ближнего Космоса наблюдается такая картина. Это могут подтвердить или опровергнуть космонавты, побывавшие на таких высотах. Одно только можно утверждать – эффект присутствия в каждой такой зарисовке Циолковского поражает и восхищает. Создается впечатление, что Константин Эдуардович воочию видел то, о чем писал, что он путешествовал по Космосу, посещал его самые таинственные уголки и миры иных состояний материи. Мы знаем случаи, когда человек, физически не присутствовавший в каком-либо месте, мог его точно описать или изобразить на бумаге или полотне[19]. Такого рода феномен мог произойти лишь в духовном познавательном процессе высокоразвитого человека. Полагаю, что Циолковский был именно таким. Эволюция одарила его способностью познать визуально то пространство, которое он научно изучал. В нем глубоко жило духовное чувство Мироздания и неизвестных сил, в нем действующих. Он хорошо понимал, что есть и другие пути познания реальности, кроме эмпирической науки. И осознание этого ему помогало в его открытиях и достижениях в области науки о Космосе и в его философских размышлениях.
«Я видел и в своей жизни, – писал он, – судьбу, руководство высших сил. С чисто материальным взглядом на вещи мешалось что-то таинственное, вера в какие-то непостижимые силы, связанные с Христом и Первопричиной. Я жаждал этого таинственного. Мне казалось, что оно меня может удержать от отчаяния и дать энергию. Я пожелал в доказательство видеть облака в виде простой фигуры, креста или человека. Желал, думал и забыл. Прошло, вероятно, несколько недель. Мы переехали на другую квартиру <…> Я часто там сиживал на крыльце, на дворе, думал и смотрел в облака. Интересовался направлением ветра, погодою и т.д. Вдруг вижу в южной стороне, не очень высоко над горизонтом, облако в виде очень правильного четырехконечного креста. Форма была так правильна, что я очень удивился <…> Долго я следил за облаком, и форма его сохранялась. Затем мне это надоело, и я стал смотреть по сторонам или задумался (не помню). Только немного погодя опять взглянул в ту же сторону. Теперь я был не менее удивлен, так как видел облако в форме человека. Фигура была отдаленная, ясно были видны руки, ноги, туловище и голова. Фигура тоже правильная, безукоризненная (как вырезанная грубо из бумаги) <…> Это было, должно быть, в 1885 г. весной (на 28-м году от рождения) <…> Это странное явление в связи с моими предыдущими мыслями и настроениями имело громадное влияние на всю мою последующую жизнь: я всегда помнил, что есть что-то неразгаданное, что Галилейский учитель и сейчас живет и имеет значение и оказывает влияние до сих пор <…> Несмотря на то, что я был проникнут современными мне взглядами, чистым научным духом, материализмом, во мне одновременно уживалось и смутно шевелилось еще что-то непонятное. Это было сознание неполноты науки, возможность ошибки и человеческой ограниченности, весьма далекой от истинного положения вещей. Она осталась и теперь и даже растет с годами»[20].
_____________________________
Примечания
1 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 160.
2 Надземное, 272.
3 Циолковский К.Э. Космическая философия. М., 2001. С. 199.
4 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 592–592.
5 Там же. С. 573
6 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 597.
7 Там же. С. 577–578.
8 Там же. С. 577.
9 Там же. С. 558.
10 Там же. С. 666.
11 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 666–667.
12 Там же. С. 670.
13 Там же. С. 206.
14 Чижевский А.Л. На берег Вселенной. С. 228.
15 Циолковский К.Э. Грезы о Земле и Небе. Тула, 1986. С. 226–227.
16 Циолковский К.Э. Космическая философия. С. 270.
17 Циолковский К.Э. Грезы о Земле и Небе. С. 103.
18 Там же. С. 104.
19 Н.К. Рерих в своей картине «Сожжение тьмы» изобразил ту часть Эвереста, о которой знали лишь альпинисты.
20 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 58–59.
* * *
Худ. Кукуев Б.Н. (Палех). Константин Циолковский. 1987
Весной 1928 года с Циолковским произошло еще одно событие, напоминавшее уже вышеизложенное. «Вот что случилось со мной, – писал он, – 31 мая 1928 г. вечером, часов в 8. После чтения или какой-то другой работы я вышел, по обыкновению, освежиться на крытый застекленный балкон. Он обращен был на северо-запад. В эту сторону я смотрел на закат солнца. Оно еще не зашло, и было вполне светло. Погода была полуоблачная, и солнце было закрыто облаками. Почти у самого горизонта я увидел, без всяких недостатков, как бы напечатанные, горизонтально расположенные рядом три буквы: чАу <…> Покамест я смотрел на них, они не изменяли свою форму. Меня очень удивила правильность букв, но что значит “чАу”? Ни на каком известном мне языке это не имеет смысла. Через минуту я вошел в комнату, чтобы записать дату и самое слово, как оно было начертано облаками. Тут же мне пришло в голову принять буквы за латинские. Тогда я прочел: “Рай”. Это уже имело смысл <…> Под облачным словом было что-то вроде плиты или гробницы (я не обратил внимания). Я понял все это так: после смерти конец всем нашим мукам, т.е. то, что я доказывал в “Монизме”. Таким образом, говоря высоким слогом, само небо подтвердило мои предположения. В сущности, это облака. Но какие силы придали им форму, имеющую определенный и подходящий смысл? В течение 70 лет я ни разу не страдал галлюцинациями, вина никогда не пил и возбуждающих средств никогда не принимал (даже не курил)»[1].
Было ли с Циолковским еще такое же? Мне об этом неизвестно. Его архив долгое время находился в закрытом или полузакрытом состоянии, его публикации были крайне ограничены, и поэтому еще многое сокрыто от нас до сих пор. Государственная идеология и традиционная наука долгое время ничего не принимали у Циолковского, кроме его технических открытий и изобретений, связанных с космической ракетой.
То, что сознание Циолковского намного превышало сознание его коллег, становится понятным только сейчас, да и то не всем. Такой уровень сознания определял объемность и многомерность его мышления и восприятия окружающей действительности. И ему всегда противостояло «плоское» мышление среднего современного ученого. Он был великим и уникальным философом, чьи идеи космической эволюции были созвучны и русской философии Серебряного века, и философским нахождениям таких выдающихся ученых, как Вернадский, Чижевский, Флоренский. Живая космическая мысль Циолковского заложила устойчивый фундамент нового мышления XX века. Она все время билась в нем, складывая иную картину Космоса, нежели та, которая существовала в традиционной науке. Сама мысль занимала в этой картине одно из главных мест. Циолковский был одним из немногих, кто задумался над тем, что есть мысль. В свое время над этим размышлял великий русский хирург Н.И. Пирогов и пришел к интересным выводам. Стараясь постигнуть механику мышления, Циолковский писал: «Сначала идут мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет. И уже в конце концов исполнение венчает мысль»[2]. В этом коротком фрагменте мы находим довольно точное выражение эволюции мысли в процессе мышления – мысль, фантазия, сказка, наука и в конце концов завершающая творческая и действенная мысль. Он отличал от мысли обычной мысль пространственную и отводил ей важнейшее место в процессе творчества, как такового. «Мысль должна править человечеством, – отмечал он, – мысль должна почитаться, от мысли спасение, небо и победа истины <…> Пойдем ей навстречу, поддержим ее. Она составляет наше счастье и могущество – нас и последующих бесчисленных поколений. Она воздаст нам и им во много раз больше, чем мы потратили на нее, отдавши ей половину своих трудов и любви»[3]. Это молитвенное отношение к мысли пространственной, которую он связывает с Небом и истиной, открывает нам еще одну тайну источника его информации – пространственную мысль как космическое явление. Высказанная им мимоходом суть пространственной мысли, осознание которой в то время не пришло еще в науку, составляет важный сюжет в его философском наследии и вскрывает тайну духовного знания, идущего от иного, более высокого состояния космической материи. Оттуда являлись ему картины Мироздания и творческие озарения в его философской и научной мысли.
Со временем кое-что из его философских размышлений стало доступным тем, кто осознал все значение и величие этого человека. Но, полагаю, что еще многое остается за семью печатями. Он размышлял о материи и духе, о жизни и смерти, о вечности и сути быстротекущего времени, о первопричине Космоса и неизвестных еще нам его силах, о таинственной Иерархии и о космическом мыслетворчестве, о загадочных потоках энергии, льющихся на Землю, и странствующих по Вселенной путниках-атомах. Эти мысли владели им с первых шагов его научной деятельности, поддерживали его в зрелом возрасте и ушли вместе с ним, не успевшие вылиться на бумагу или в слова в тот последний час, когда оборвался его земной путь.
В своих философских размышлениях и научных изысканиях он каждый раз вырывался за пределы Земли, остро ощущая, что только преодоление земных границ даст ту истину, которой так не хватало и науке и философии. Он был уверен, что истина космична, и оставался в этом убеждении вплоть до своего ухода.
Свои основные философские взгляды он изложил в двух работах, одна из которых была написана в 1903 году и опубликована в 1914, другая – в 1930 году. Первая называлась «Этика и естественные основы нравственности», вторая – «Научная этика». И та и другая работа свидетельствовали, что Циолковский брал этику за основополагающую основу космической эволюции человечества, тесно увязывая ее с процессами, происходящими в Космосе, и теми закономерностями, которые были свойственны последнему. «…Надо истинную мораль извлечь из естественных начал вселенной, – утверждал он, – из ее общих законов, и сделать ее, таким образом, убедительной и приемлемой всеми людьми»[4]. Циолковский смело связал этику и нравственность человека с законами Вселенной, существование и действие которых он ощущал на себе, внутренне согласуясь с ними.
Он совсем по-другому, чем большинство его коллег, рассматривал проблему материи и духа, неразрывно соединяя их в регулярном взаимодействии в пространстве космической эволюции. Свои философские взгляды он противопоставил плоскому и механистическому материализму, который был основой научного мировоззрения XIX – начала XX века. Он был одним из первых ученых, который расширил понятие материи, узрев в ее глубинах нечто такое, что составляло ее основу, но еще не было объяснено. Это «нечто» было материальным, хотя и отличалось по своим качествам от плотной материи. Весь Космос предстал перед ним материей, но материей различных качеств и состояний. «Теперь я думаю, – писал он в 1903 г., – что материю так же можно принять за дух, как и дух за материю. Наука указывает именно на духовность материи»[5].
Его материализм был глубже и богаче, нежели тот, который лежал в основе научного мировоззрения. «Вообще материализм остановился на половине дороги, – отмечал он, – в беспомощном и жалком состоянии, так как не дошел до отрадных выводов о вечной и безначальной жизни всего сущего, всякой частицы живой или мертвой материи»[6]. Он интуитивно ощущал тот кризис научного мировоззрения, который возник на границе его перехода в новое мышление, основой которого становилась новая картина одухотворенного Космоса. Ибо дух являлся не только его материей, но и энергией.
Он представлял себе бесконечный и вечный океан материи, созидающий космические тела, заполняющий межзвездное пространство и творящий в себе то, что в результате становится духом, разумом, пространственной мыслью, мыслящей материей. Он как бы воочию видел процессы, идущие в нем, ток атомов из одного вида материи в другой. Он уловил в круговороте обмена материи самых различных состояний процессы объединения и разъединения, состояния синтеза и анализа. «Чем сложнее образуется материя, чем больше в ее частицах сложность, тем меньше становится упругость этой материи и тем больше ее плотность <…> Но в сложных небесных телах, образовавшихся таким способом, происходит обратный процесс, т.е. разложение сложных частиц на более простые. Всегда происходят оба процесса одновременно, но в простой материи преобладает соединение (синтез) и сопряженное с ним уменьшение упругости и увеличение плотности. В сложной же – разложение (анализ) и сопряженное с ним увеличение упругости, стремящееся разрушить сложные тела, каковы солнца, планеты и т.д. Они и разрушаются, образуя опять разреженные массы и даже эфир, т.е. они становятся невидимы, как бы исчезая, как бы обращаясь в ничто. Лучеиспускание солнц, помимо их взрывов, составляет именно этот процесс – образование невидимой разреженной материи вроде эфира. Этими явлениями синтеза и анализа совершается вечный круговорот материи, то образующей солнца, то разлагающей их в эфир и очень разреженные невидимые массы <…> Есть ли конец этому усложнению и не начинается ли снова упрощение – неизвестно»[7].
И опять, читая описания невидимых нам грандиозных космических процессов, ловишь себя на мысли, что автор этого описания как бы присутствует при этом, являясь живым свидетелем того, что от нас сокрыто и внешне и внутренне. И если представить себе, что, как считает Циолковский, материя есть энергия и сила, то данные космические процессы обретают грандиозный эволюционный смысл, сквозь который светятся Великие законы, управляющие этим космическим по своим масштабам кругооборотом и движением. Один из крупных философов России Л.В. Лесков пишет по этому поводу: «Работа по составлению эволюционных сценариев глобального и космического масштабов, подобных тем, которые принадлежат Циолковскому, невозможна без опоры на духовное производство, на демиургическое творение смысла собственной концепции»[8].
К этому я бы добавила еще одно соображение. Это «демиургическое творение смысла собственной концепции» есть и теургическая способность к контакту с духовной энергией Космоса. Такая способность дала Циолковскому возможность и писать о различных слоях Космоса, определяющих уровень состояния материи в их пространствах. Он в связи с этим утверждал, что во Вселенной существует множество космосов со своим временем и пространством, со своей материей, со своей одухотворенностью. «…Если разделить бесконечное время на ряд бесконечностей, – отмечал он, – то каждой из этих бесконечностей будет соответствовать своя материя, свои солнца, свои планеты и свои существа… Выходит, что существует бесчисленное множество иных космосов, иных существ, которых условно мы можем назвать нематериальными
или духами»[9]. «Множества космосов» – это свидетельство существования миров иных состояний материи и иных измерений, как неотъемлемой части картины реального Космоса. Во времена Циолковского подобное утверждение считалось ненаучным и фантастическим. Сейчас, когда пишутся эти строки, подобные утверждения таковыми уже не считаются, за это время научные открытия и достижения изменили отношение к таким концепциям. Один из авторитетных исследователей наследия Циолковского В.В. Казютинский пишет по этому поводу:
«Мысль Циолковского о возможности сосуществования во Вселенной множества космосов намного опередила свое время. Только сейчас она пробивает себе дорогу в квантовой космологии. Согласно современным представлениям, разные вселенные различаются между собой свойствами пространства-времени, образующими их структурами, типами элементарных частиц и др.»[10].
Еще совсем недавно, в XIX–XX веках, мы мерили Космос пространством-временем, присущим нашему миру, невольно уходя от реальности иных состояний материи, других космосов. Еще в 1903 году утверждения теории относительности Эйнштейна, на основе нашего времени-пространства, для Циолковского оказались неубедительными. Согласно Эйнштейну, «скорость ни одного тела не может превышать скорости света, – писал Циолковский, – или скорости распространения колебательного движения в эфире. Но скорость эта нечто крайне изменчивое: она зависит от отношения упругости эфира к его плотности. Представим себе, что в другом мире эта упругость очень небольшая и скорость распространения колебательного движения в новой среде равна одному метру. Тогда выходит, что и скорость всех тел в этом мире не может быть больше метра?! Наконец, в разных пространствах вселенной эфир может иметь разную упругость и плотность, значит, и разную скорость колебательного движения. Даже материя весьма сильно изменяет скорость распространения света в прозрачных средах. Следовательно, скорость в эфире нечто изменяемое. Какую же скорость мы должны принять предельной для тел?! Пространство, время и множество других величин беспредельны. Почему же скорость ограничена?!»[11]
Он отрицал формулу относительности Эйнштейна, поскольку она могла действовать только в конкретных условиях определенного Космоса и не годилась для иного мира, с иным состоянием материи. В этом случае Циолковский как бы нащупал «другое пространство», которое начиналось за пределами скорости света и которое имело совершенно другое качество материи и иной смысл пространства-времени. Эта проблема была связана еще с другим моментом – материей или отсутствием таковой в межзвездном пространстве. Циолковский называл эту предполагаемую материю эфиром, настаивая на его существовании. «Перед нами, – продолжал он, – дилемма: отказаться от эфира и принять закон релятивности или сохранить существование эфира и отринуть закон относительности. Мы предпочитаем последнее. Что создавалось веками силою гениальнейших умов, что служит для объяснения громадной массы световых явлений, – то не так легко отрезать, как закон относительности, основанный на очень сомнительных измерениях и невозможных для реального подтверждения своего существования»[12].
Все эти размышления приводят к одному заключению – мы не можем всю глубину и энергоматериальное богатство Космоса мерить земными мерками и представлениями. Если мы это не осознаем, то не постигнем его реальности и не поймем, каким образом этот Космос влияет на наш земной мир – его материю, энергию, его время-пространство. «На мой взгляд, время, пространство и материя (или сила, энергия), – утверждал он, – есть три элемента природы, на основании которых мы строим наши представления»[13]. Время и пространство есть способ существования материи, какого бы состояния она ни была. Время и пространство безначальны и бесконечны. Такой же является и наша Вселенная.
Он усиленно работал над новой картиной Космоса, собирая воедино все, что нес ему сам Космос, что звучало где-то в глубинах его внутреннего мира, что приходило к нему картинами-озарениями и что, наконец, давали ему нахождения и открытия науки. Он пытался представить все в целостном единстве, но это не всегда ему удавалось, и он страдал от возникающих противоречий, которые разбивали почти завершенную картину, и он снова брался за дело – творя, размышляя и прислушиваясь к пульсу Мироздания, частью которого он был, а временами как бы ощущал его в самом себе. Иногда ему казалось, что этот беспредельный и безначальный Космос и он сам творят вместе в полной гармонии и согласии. Для него Космос, его Вселенная не являлись холодной пустотой, а были наполнены жизнью, голосами тех, кто был выше его и совершеннее. Он убедился, что именно оттуда идут знания, похожие на озарения, вспыхивающие в нем самом. И вместе с тем он понимал, что качество приема этих знаний зависит от уровня сознания принимающего. «…Если бы даже голос высших существ из других миров сообщил нам знания, – писал он, – то и тогда бы мы их приняли или не приняли, согласно нашему разумению <…> Итак, источником знания служат наши чувства и ум. Только голос вселенной мы воспринимаем иногда непосредственно, а иногда через посредство других существ, большею частью уже ушедших из нашего мира, но оставивших нам в том или другом виде свои труды…»[14] Он также знал, что те, кто дарил ему знания, стоят на разных ступенях космической эволюции, но все они являлись его учителями и были выше и совершеннее его. И только Один из них был всего ближе к нему. Он верил в Него, и это служило ему опорой. Вера так или иначе входила в пространство его космического познания. «Трудно обойтись без веры. Человек без веры, хотя и во всеоружии знания, во многих случаях жизни не знает, что ему делать <…> Для меня, например, общим руководством в жизни служит философия Галилейского Учителя в чистом виде, освобожденная от легенд и суеверных толкований»[15].
Для него Галилейский Учитель стоял как бы на самой вершине совершенных, возглавляя их Иерархию, существование которой он, ученый Циолковский, интуитивно ощущал и в которую верил. Это чувство веры и любви к Учителю поднималось из глубин его внутреннего мира, ему не хватало именно такого Учителя. Чувство к этому Учителю открывало ему новую глубину познания, о существовании которой он не подозревал, – личностное познание космической высоты и совершенства. «Если есть Первопричина, если сложность мира и его разумных существ бесконечна, если вопросы так запутаны, то я не могу руководствоваться исключительно научными выводами, сделанными нами ранее. Помимо того, что они не могут решить мне всех вопросов, которые возникают в жизни, мое сердце жаждет большего, видит дальше, чем разум, и чище его. Смутные чувства и желания влекут меня к великому учителю с его великою любовью, подобною любви Первопричины. Только непонятно, откуда эти чувства, которые выше разума <…> Но важно и то, что нам может сказать наука настоящего времени: она утверждает нас в вечности атома, в необходимости добродетели, намекает на существование Первопричины и существ, невидимых нами: но она не дает нам полного ответа на вопросы жизни. Мы имеем идеалы: благородства, долга, добродетели, скромности, терпения, мужества, самопожертвования и т.д. Все ли их оправдывают наши рассуждения и оправдывают ли достаточно убедительно?»[16]
И далее: «Поэтому я имею две веры: веру в Учителя – и эта вера, хотя и не по силам мне, но служит мне главным светочем в моем жизненном пути, – и веру в научные выводы, которые во многих случаях подтверждают христианское учение <…> Не подтвердит ли она (наука. – Л.Ш.) выводы великого учителя, как уже теперь отчасти подтверждает? <…> Итак, смиримся с нашей наукой и не будем забывать наше ничтожество перед неведомым. Будем любить ее, но не забудем, что она начало – азбука, а не ответ на все вопросы. Будем искать, будем настороже, а не покоиться на лаврах»[17].
Эти две веры Циолковского, в Учителя и науку, являлись фундаментом новой системы познания, космического мышления, делавшим эту систему объемной, многомерной, несущей в себе идею соединения или, скорее, синтеза духовного и научного способов познания. Человеческое чувство, человеческое сердце становятся для него инструментом познания, углубляют пространство традиционного научного исследования, подводят научную мысль к реальности, а вместе с ней и к истине. Он на собственном опыте убеждался, что не только интеллект служит познанию, но и сердце, в котором, как в капле, отражена вся сложность Космоса и которому энергетически соответствуют структуры, управляющие Космосом. Именно через сердце пришла ему весть о Великом космическом законе Учительства, который нес в себе его Галилейский Учитель.
В своем духовном пространстве он ощущал законы космической эволюции, познания которых так не хватало человечеству. Он осознавал, что эти законы имеют универсальное значение, они применимы и к формированию гигантских планетных систем, и к деятельности человеческого общества. Везде высшее ведет за собой низшее. Без высшего низшее не может развиваться и достигать более высокого состояния. Иными словами, без высшего нет эволюции, как таковой, без него нет и продвижения в человеческом обществе. Не низшее в своем развитии превращается самопроизвольно в высшее, а высшее ведет за собой низшее, помогая ему достигнуть желаемой, более высокой ступени. Для него, для Циолковского, таким ведущим началом был Галилейский Учитель.
Мысль его все глубже и глубже проникала в реальность Космоса, ища ответы на вопросы, которые перед ним возникали. Он считал, что у Вселенной должна быть Первопричина. Над этой Первопричиной задумывались древние мудрецы. Он ставил эту Первопричину над Вселенной, но ему было крайне трудно определить ее научно. Первопричина как бы не давалась ему, и каждый раз, когда он слегка прикасался к ней, хотя бы как к понятию, она выскальзывала, поднимаясь, как ему иногда казалось, куда-то в запредельность, и исчезала в мерцающем тумане скрытой от него космической тайны. Можно ли считать этой Первопричиной Бога? Здесь возникала трудность, которую необходимо было преодолеть. У понятия «Бог» было много различных толкований. Они менялись от перемены времени и пространства, на них образовывались многослойные исторические напластования. Конечно, можно было вывести из всего этого разнообразия нечто среднее. Но это среднее можно было принять лишь за часть Первопричины. Оно не давало ясного пути к решению самой проблемы. Здесь возникала нежелательная прямолинейность, искажавшая само понятие. Каждый раз, когда он углублялся в реальность Космоса, натыкался на эту Первопричину, условного Бога, некую надкосмическую силу. Из всего, над чем он размышлял, он знал только одно, что с Первопричиной связано самое главное – таинственная иерархическая цепь совершенных существ, без которых наша Вселенная, наш Космос был бы совсем другим и, возможно, не существовало бы и самого человека. В 1932 году он написал работу, которую озаглавил «Нет ничего». В ней он пытался научно объяснить Первопричину.
«Нет бога-творца, – утверждал он, – но есть космос, производящий солнца, планеты и живых существ: нет всемогущего бога, но есть вселенная, которая распоряжается судьбой всех небесных тел и их жителей.
Нет великого бога, но есть космос, содержащий в себе миллион миллиардов солнц, сотни миллионов миллиардов планет и биллионы биллионов существ.
Нет вездесущего бога, но есть всюду распространенный космос.
Нет животворного бога, но есть вселенная, переполненная биологической жизнью.
Нет бессмертного бога, но есть космос, вечно возникающий, вечно юный, переполненный зрелыми человечествами, не имеющий ни начала, ни конца.
Нет бесконечного бога, но есть космос бесконечного протяжения, времени, массы и энергии – явной (кинетической) и запасной (потенциальной).
Нет живого бога, но есть космос, каждая часть которого может обратиться в разумное существо, потому и вся вселенная жива, только величина этой жизни различна: от едва видимой величины до человека и выше.
Нет доброго бога, но есть космос, породивший биллионы биллионов зрелых, а потому сознательных и счастливых существ.
Нет доброго бога, хотя есть вселенная, давшая счастье всем своим существам.
Нет блаженного бога, хотя есть вселенная, блаженная своими совершенными существами.
Нет сынов божьих, но есть зрелые и потому разумные и совершенные сыны космоса.
Нет духа истины, но есть правда, исходящая из зрелых и совершенных сынов космоса.
Нет личных богов, но есть избранные правители: планет, солнечных систем, звездных групп, млечных путей, эфирных островов и всего космоса.
Нет таинства евхаристии, или вечери любви, но есть обязанность каждого человека делиться избытками сил и продуктов со слабыми.
Нет Христа, но есть гениальный человек, великий учитель человечества. Если бы его послушали, то не было бы войн, убийств и насилий!
Нет души, но есть бессмертная материя, из которой составлено каждое животное. Она блуждает во вселенной, принимая разные формы. Тело каждого существа непрерывно обновляется и изменяет свои свойства (дитя, юноша, взрослый, старик). Так вещество животного, блуждая во вселенной, тоже изменяет свою форму, только более резкими скачками (смерть и рождение).
Нет воскресения, но оживают погасшие солнца и рассеянные планеты, разрушаются и восстанавливаются девяносто элементарных атомов, оживает непрерывно и безгранично вещество Земли, преобразуясь в растения и животных. Все в зачатке живо, потому что может ожить.
Нет духов, но есть существа, образованные дециллионы лет тому назад из бывшей тогда очень разреженной материи.
Нет физического бессмертия, но врачи и натуралисты надеются удлинить жизнь. На сколько – неизвестно. Но достигнут ли физического сохранения формы без резких скачков в виде смерти?
Нет христианского бога на Земле, потому что, по мнению христиан, бог есть любовь. Любви же между людьми нет, а следовательно, нет и бога. Когда вырастут люди нравственные, уничтожатся войны и будет между ними любовь, то появится на Земле и христианский бог.
Нет божьего единства, но есть единство в материи космоса и ее законах.
Нет счастливого бога, но есть счастливая вселенная. Так как зрелые существа ее планет счастливы.
Нет разумного бога, хотя есть целесообразная вселенная, переполненная зрелыми и разумными существами.
Нет сознательного бога, хотя есть космос, сознательный своими существами.
Нет разумного бога, потому что на Земле мы видим безумие и страдания, хотя мы знаем момент Земли и не знаем положения дел на иных планетах.
Нет животных без грубых отправлений: еды, испражнения, дыхания и прочего, но во вселенной есть совершенные, питающиеся солнечными лучами, как растения.
Нет доброго христианского бога на Земле, хотя нам дан разум, который в силах устранить все зло и оставить одно добро»[18].
Эти высказывания гениального Циолковского я бы назвала его космическим кредо, уникальность которого не поддается никакому сомнению. Не сосредоточиваясь особенно на форме, нужно отметить его главную мысль – Первопричина Космоса есть его самоорганизация. Она не над Космосом, а заключена в нем самом. Это она, Первопричина, в долгой истории человечества принимала форму различных богов и божеств, которые олицетворяли собой Высшие силы, управлявшие Космосом и самым значительным образом влиявшие на жизнь человека и на планету его обитания. Человек обожествлял эти силы и называл их по-разному, но их суть от названия не менялась. Написанное Циолковским с самого начала производит несколько противоречивое впечатление и, возможно, кем-то не будет воспринято правильно. Мы находим в этом тексте два ясно выраженных потока информации: научный и интуитивный, в котором значительную роль играют озарения и то, что шло из глубин внутреннего мира самого автора, т.е. из духовного пространства познания. Слившись вместе, оба потока создали кредо, в котором обозначились главные, принципиальные моменты космической эволюции, лежащие в основе новой формирующейся картины Вселенной. Сейчас комментировать этот текст крайне трудно, ибо со временем в нем будут проявляться новые и новые идеи, связанные и с грядущими достижениями науки, и с новыми нахождениями знаний, идущими из области духа. Еще до этого кредо он выстроил главную линию развития космической эволюции. «От причины, – писал он в 1925 году, – исходит космос как одно из ее произведений. От космоса совершенные человекоподобные существа, а от них абсолютная истина, ведущая Вселенную к радости и устраняющая все страдания. Она оживляет мир и дает ему господство разума»[19].
Эти совершенные существа и составляют Иерархию, на которой держится эволюция Мироздания. Согласно мысли Циолковского, человек должен благоговеть пред Причиной, подчиняться Высшим совершенным и принимать исходящую от них Истину.
Связь Иерархии с Причиной Космоса следует из многих размышлений и работ Циолковского. Его удивительные слова о Причине свидетельствуют о той глубине и сложности Космоса, о которой еще не подозревала современная ему наука. «…Вселенная непрерывно кричит нам о существовании причины»[20], – пишет он. Но не все этот крик слышат, не каждый ученый его улавливает. Циолковский своим примером показал, как необходимо духовное познание самого человека в любой области неведомого и особенно в пространстве Космоса. Углубляясь через духовное пространство своего внутреннего мира в суть Причины, он утверждал, что она есть Высшее Вселенной и то, что она не имеет «ничего общего с веществом»[21]. По всей видимости, Циолковский, говоря о веществе, имел в виду знакомое нам состояние материи и не вдавался в ее иные состояния, хотя, возможно, именно за этим и стоит его «не-вещество». Она, Причина, по мнению Циолковского, «несоизмерима со своим творением, так как создает вещество и энергию, чего космос сам не в силах сделать»[22].
И далее: «Причина, с человеческой точки зрения, во всех отношениях бесконечна по сравнению со Вселенной, которая, в свою очередь, бесконечна по отношению к любой части космоса: к человеку, Земле, Солнечной системе, Млечному Пути, к группе спиральных туманностей, ко всему известному миру»[23]. И все эти уровни грандиозного Мироздания пронизывает энергетическая цепь высших существ, являющихся бесконечным мостом между творящими силами Причины и бесконечным Космосом. В этом построении совершенно новой картины Мироздания Циолковский нащупал или угадал одну их великих тайн Бытия, которую, возможно, раскроет будущая наука.
Он утверждал, что могущественные и совершенные существа Вселенной самых разных уровней и рангов связаны с рядом подобных себе, живущих на Земле. «…На Земле, – писал он, – есть необыкновенные люди, так называемые мудрецы, гении, ученые. Они были и в прошедшие времена. История указывает нам на них. Сравнить со средними людьми их невозможно, так как их дела были необычайно велики. Дела их были бессмертны и приносили неумирающие, вечные, нескончаемые плоды <…> Разве они не оставили неугасимый след, не живут среди нас, и не пользуемся мы их не иссякающим никогда гением?»[24] Прозрения Циолковского были всегда удивительными и реальными. Он протянул эту Иерархию совершенных на Землю, что соответствовало логике его рассуждений о тех, кто обогнал человечество в своем эволюционном развитии и воздвиг негасимый и бесконечный мост между Иерархией высоких существ и людьми плотного мира. В этом случае мы сталкиваемся с феноменом явления на Земле личностей, стоящих на более высокой ступени космической эволюции и несущих на Землю весть о новых знаниях, помогающих человечеству расширить свой познавательный диапазон и повысить уровень своего сознания. Их судьба, за редким исключением, складывалась на Земле трагически, условия их существования были тяжелыми, они часто подвергались гонениям, знания, которые они несли человечеству, не всегда понимались и еще реже принимались.
_______________________________
Примечания
1 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 237–238.
2 Циолковский К.Э. Собрание сочинений. В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 208.
3 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 276.
4 Циолковский К.Э. Космическая философия. С. 40.
5 Там же. С. 38.
6 Там же. С. 43.
7 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 362.
8 Лесков Л.В. К.Э. Циолковский о будущем: взгляд из современности // Циолковский К.Э. Космическая философия. С. 391.
9 Казютинский В.В. Космическая философия К.Э. Циолковского на рубеже XXI века (послесловие) // Циолковский К.Э. Очерки о Вселенной. М., 2001. С. 354.
10 Казютинский В.В. Космическая философия К.Э. Циолковского на рубеже XXI века (послесловие) // Циолковский К.Э. Очерки о Вселенной. М., 2001. С. 354.
11 Циолковский К.Э. Космическая философия. С. 45.
12 Там же.
13 Там же. С. 49.
14 Циолковский К.Э. Космическая философия. С. 46.
15 Там же. С. 47.
16 Там же. С. 88.
17 Там же. С. 89.
18 Циолковский К.Э. Космическая философия. С. 341–342.
19 Циолковский К.Э. Гений среди людей. С. 209.
20 Там же. С. 206.
21 Там же. С. 204.
22 Там же. С. 208.
23 Там же. С. 209.
24 Там же. С. 247.
(376)(17).jpg)
ВНИМАНИЕ:
В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:
1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".
2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.
3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".
4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.
5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".