«…Сын земли, причастный к силе Феба». Л.В. Шапошникова
.jpg)
Александр Леонидович Чижевский
Как прекрасно сознание связи с Космосом! Как прекрасно созидание космической эволюции.
Беспредельность, 780
Разработанная А.Л. Чижевским концепция космических факторов биологических и социальных процессов является, несомненно, одним из наиболее грандиозных и ценностно значимых достижений научной мысли ХХ века, сравнимых с созданием квантовой механики или генетики. Они непосредственно касаются проблем судеб человечества, которые с такой неотвратимостью поставили перед современной цивилизацией так называемые глобальные проблемы.
В.В. Казютинский
И за победной колесницей
Бежал наемный клеветник.
Аполлон Майков
Во все века и все народы
Пытали, мучили и жгли
Святых подвижников свободы
И мудрых путников Земли.
Чем мир новей – тем мир суровей,
Несправедливей, злее суд,
Тем больше мук, гонений, крови
Они великим принесут.
Чем всеобъемлющей ученье,
Чем гениальней, выше стих, –
Тем кровожадней озлобленье,
Их современников живых.
Судьба ученых и поэтов,
Увы, не балует она:
Тисками злобы и наветов
От первых дней уязвлена.
А.Л. Чижевский
Трусом назовем мы того, кто уклоняется от трудов, жертв и опасностей, выпавших на долю его народа. Но трусом и предателем вдвойне будет тот, кто изменит принципам духовной жизни ради материальных интересов, кто, например, согласится предоставить власть имущим решать, сколько будет дважды два.
Г. Гессе
Осенью 1918 года в провинциальной Калуге, в доме № 10, что на углу Ивановской и Васильевской улиц, произошло никем не замеченное в тот день событие мирового значения. В кабинете генерала артиллерии собрались трое: сам генерал, его родная сестра и молодой человек 21 года от роду, студент историко-филологического факультета Московского университета, приходившийся генералу сыном. Время было тяжелое, голодное и беспокойное. В домах и квартирах было холодно. Железные «буржуйки» грели плохо, топить их было нечем. Но кабинет генерала еще сохранял кое-какой дореволюционный уют. Вдоль стен стояли добротные книжные шкафы с поблескивающими в них корешками многочисленных книг. Меж шкафами висели портреты предков, воевавших в прошлых веках под знаменами Суворова и Кутузова, которым был знаком запах пороха сражений в Альпах, Бородина, Севастополя.
.jpg)
Дом в Калуге, в котором семья Чижевских жила с 1913 по 1929 гг.
Последней в кабинет пришла Ольга Васильевна, сестра генерала, и, когда она уселась в кресле, генерал встал и обратился к ней: «Оля, мы услышим чрезвычайно важное сообщение, имеющее отношение к научным изысканиям нашего ученого. Он просит совета. Мы должны его выслушать. Итак, – повернулся он к студенту, – изложи нам свои замыслы, а потом обсудим, имеют ли эти замыслы отношение к нашим скромным возможностям» [1].
Далее повествование об этом событии идет от первого лица – Александра Леонидовича Чижевского, который и был тем студентом Московского университета, о котором я упомянула в самом начале.
«Я должен ввести вас, – начал Александр Леонидович, – в курс всех моих соображений и выводов, чтобы вы знали, что именно я предполагаю найти в опытах, которые я могу поставить только при вашей непосредственной помощи» [2].
«…Я говорил, – впоследствии вспоминал Чижевский, – об искусственных ионах воздуха положительного или отрицательного знака и об их влиянии на организм.
– Итак, – закончил я свою речь, – для того, чтобы убедиться в том, что я стою на верной точке зрения, надо организовать длительные опыты, я уже продумал их методику, но для этого вы должны принести много жертв. Во-первых, для осуществления первой серии опытов понадобится приобрести животных – белых крыс. Во-вторых, систематически покупать для них корма, готовить пищу и ежедневно утром и вечером тщательно взвешивать ее в определенные часы. В-третьих, для содержания белых крыс необходимы клетки. В-четвертых, нужно периодически взвешивать самих животных. В-пятых, отдать нашу залу под лабораторию и отапливать ее в зимнее время. Я съезжу в Москву и добьюсь от Анатолия Васильевича Луначарского охранной грамоты на нашу лабораторию. Я подсчитал наши ресурсы. Аппаратура есть, помещение есть, а вот животные, клетки и корма стоят дорого, и для этого мы должны продать часть своих вещей. Я вношу первый вклад – два студенческих сюртука, мундир и новый костюм.
– Ну что ж, – сказал отец, – <…> это придаст нам уверенности в значимости своей жизни, которая так катастрофически утрачена у людей нашего круга. Да нечего думать. Я вношу свое военное обмундирование и в придачу два английских седла.
– А я, – поторопилась сказать Ольга Васильевна, – вношу часть своего гардероба и все свободное время отдаю уходу за животными, приготовлению и взвешиванию корма» [3].
Так и порешили. В связи с этим необходимо отметить два обстоятельства – практичность и умение будущего великого ученого правильно составлять концепцию эксперимента и высокие человеческие качества его близких – отца, Леонида Васильевича Чижевского, и его родной сестры, Ольги Васильевны. Духовность явно преобладала в семье Чижевских и всегда одерживала победу над материальной стороной, чего бы это ни стоило. Вещи продали, крыс и корм купили, и Чижевский приступил к опытам, проясняющим особенности влияния ионов, положительных и отрицательных, на живой организм. Так начиналась целая новая отрасль науки, несшая человечеству немалые перспективы. Однако все то, что происходило в доме Чижевских, не осталось в городе незамеченным, по городу поползли слухи один страшнее другого. «И вот однажды, – вспоминает Чижевский, – к нам явился милиционер и потребовал объяснений, почему мы держим так много крыс. Посмотрев на какую-то принесенную им же бумажку, он сказал: “Крысы – разносчики чумы, и город не может терпеть больше такой страшной опасности”. Мне пришлось написать подробное объяснение на имя начальника городской милиции и приложить московские бумажки» [4]. Но этого было мало. В городе начался передел жилплощадей, утесняли людей состоятельных и интеллигенцию. В их большие квартиры подселяли малоимущих, превращая эти квартиры в коммунальные. В один прекрасный день к Чижевским ворвалось семейство в пять человек, которые, никого не спросясь, заняли самую большую комнату, где находилась лаборатория Александра Леонидовича. Их удалось выселить через суд, но ученый не имел в течение месяца доступа в свою лабораторию. И поэтому в экспериментальной работе возник крайне нежелательный перерыв. Но тем не менее она дала плодотворные результаты. Результаты не укладывались в традиционные рамки старых научных представлений. Первыми в бой против Чижевского, его идей и выводов, пошла московская профессура, за ней последовали врачи. Исследования, которые вел ученый, находились на стыке нескольких наук, и это почему-то не нравилось его коллегам, новизна же самих идей раздражала многих.
«Исходя из электронной теории строения вещества, я мог считать теоретически установленным, что кислород легче будет ионизироваться в отрицательной полярности, чем в положительной <…> Наконец, я попробовал сдать статью “О биологической инактивности кислорода воздуха” в печать <…> Статья была отвергнута всеми редакциями, куда бы я ни посылал ее, как статья вполне еретическая. Вокруг моего имени стал создаваться ореол прожектера, который хочет, якобы без всяких оснований, разрушить биохимическую теорию дыхания и окисления» [5].
Временами ему казалось, что и его эксперименты с белыми крысами, и жертвы, принесенные его близкими во имя науки, были лишь пустой тратой времени и тех скромных материальных возможностей, которыми обладали его близкие. Но на деле все оказалось не так уж плохо. Среди его коллег были не только завистники и бездарности. Один из крупных ученых академик П.П. Лазарев поддержал его и предложил ему место внештатного сотрудника в Институте биологической физики.
Но это не прекратило на него нападок. Молодого талантливого ученого стремились выдавить из науки и закрыть перед ним двери. Особенно усердствовал московский профессор А.П. Соколов, который, несмотря ни на что, останется его врагом до конца жизни. У Соколова были на это основания. Вопреки утверждениям Чижевского он считал, что положительные ионы воздуха действуют на организм положительно. Он сумел убедить в этом редакторов журналов, рецензентов и даже самого наркома здравоохранения Н.А. Семашко. В то же время в самой Калуге врач Лебединский стал успешно лечить своих пациентов методом Чижевского, используя отрицательно заряженные ионы. Но пациентов Лебединского какие-то сомнительные типы останавливали на улице и, понизив голос, не советовали таким образом лечиться. Чижевский понимал, что оставаться в Калуге в таких условиях нельзя. Он переехал в Москву и получил там для своей лаборатории небольшую комнатушку. В Москве дышалось легче. Профессор А.В. Леонтович, известный физик, будущий академик, заинтересовался его работой. Несколько врачей стали пользоваться его методом. Потом с помощью его друзей вышла брошюра о лечении аэроионами. А вскоре появились сообщения из-за рубежа, где в некоторых клиниках стали применять метод Чижевского, основанный на отрицательно заряженных ионах. «Академик А.В. Леонтович после долгих размышлений, – вспоминает сам Александр Леонидович, – решил поставить вопрос о моих работах перед научным мнением мировой общественности, ибо, как это ни странно, внутри нашей страны рассчитывать на понимание моих работ было невозможно, несмотря на непосредственное соприкосновение с миром советских ученых того времени. Этот вынужденный шаг был продиктован необходимостью, ибо некоторые ограниченные и крикливые посредственности, борясь за свое благополучие, уничтожали всех тех, кто шел впереди них. Они проникали с черного хода во многие дома и входили в дружбу с домочадцами. Это были очень опасные люди. Страшно было попасть под их обстрел… И тем не менее молчать было нельзя! Наука стояла на пороге ряда больших открытий и требовала к себе внимания. Мнение мировых авторитетов играло немалую роль» [6].
Первое признание трудов Чижевского на него подействовало ободряюще, и ему показалось, что перед ним открылась широкая дорога. «Перед моими глазами, – писал он, – уже ясно вырисовывались контуры обширных исследовательских работ в области биофизики, электрофизиологии и космической биологии. Далее ждать было безрассудно и даже преступно». Он был полон надежд и планов. Все это настолько окрылило его, что он написал вдохновенное стихотворение, несшее знаменательное название – «Человеку».
Подобно Прометею,
Огонь – иной огонь –
Похитил я у неба!
Иной огонь – страшнее всех огней
И всех пожаров мира:
Я молнию у неба взял,
Взял громовые тучи
И ввел их в дом,
Насытил ими воздух
Людских жилищ,
И этот воздух,
Наполненный живым Перуном,
Сверкающий и огнеметный,
Вдыхать заставил человека.
Сквозь легкие, через дыханье
Провел его я в кровь,
А кровь огонь небес
По органам и тканям
Разнесла, и человек
Преображенный ожил!
Один лишь раз в тысячелетье,
А то и реже,
Равновеликое благодеянье
У природы
Дано нам вырвать.
Вдыхай же мощь небес,
Крепи жилище духа,
Рази свои болезни,
Продли свое существованье,
Человек! [7]
Стихотворение отличалось не только литературными достоинствами, но явилось как бы своеобразным научным кредо Чижевского – все, что делается в науке, делается во имя человека, его совершенствования, его здоровья – духовного и физического. И он никогда не изменял этому кредо.
Все, что есть у человека, складывается в детстве, закрепляется в юности и получает дальнейшее развитие в зрелые годы. Чижевский не был исключением из этого правила. Сохранились его собственные воспоминания о детстве и юности, которые дают нам возможность понять, как сформировалась такая великая личность, каковым был Чижевский.
«Я родился 26 января 1897 года в семье кадрового военного, – писал он. – Мой отец служил в артиллерии. Моя мать, Надежда Александровна, умерла, когда мне не было еще и года, и я ее, конечно, совершенно не помню.
Как бы сложилась моя дальнейшая судьба, мое воспитание, мой духовный рост, сказать трудно, если бы не одно событие, обусловившее весь дальнейший ход моей жизни. Событие это заключалось в переезде на постоянное жительство к моему отцу его родной сестры, Ольги Васильевны Чижевской-Лесли, моей тетушки и крестной матери. У тетушки произошел разрыв с мужем, и она решила уехать от него, сперва – за границу, затем переселиться к брату, моему отцу. Это было в 1899 году. Начиная с этого года, она жила до самой своей смерти с нами, воспитала меня, вложила в меня свою душу, все свое чудеснейшее сердце редчайшей доброты человека и умерла на моих руках. Она стала второй, настоящей, действительной матерью, и этим священным именем я и называл ее всю жизнь, называю и теперь, после ее смерти. Память ее для меня священна. Вместе с нами жила и мать моего отца, Елизавета Семеновна, с которой бок о бок я прожил одиннадцать лет, и которая была моим первым учителем и воспитателем.
Бабушка моя получила домашнее, но блестящее по тому времени образование. Бабушка хорошо владела французским, английским и немецким языками, читала по-итальянски и по-шведски, увлекалась смолоду акварельной живописью и вышиванием. Прекрасно знала историю, особенно историю средневековья. С детства она была приучена к труду.
Ввиду моего слабого здоровья меня часто вывозили за границу – во Францию и Италию. Таким образом, будучи еще семилетним мальчиком, я занимался живописью у художника Нодье, ученика знаменитого Дега.
В декабре 1906 года мы переехали в город Белу Седлецкой губернии. Здесь была расквартирована 2-я Артиллерийская бригада, где служил мой отец <…>
Мы начали устраиваться. На моем письменном столе появились любимые вещи – роговая чернильница, подставка для ручек и карандашей, портреты бабушки и дедушки, томики Лермонтова и Пушкина, детские антологии стихов Гете, Гейне, Байрона, Гюго и стопки красных с золотым обрезом книжек «Bibliothеque rose». На самой верхней полке этажерки был помещен большой глобус. Пониже лежали учебники – Ветхий и Новый Завет, четыре грамматики – русская, французская, немецкая и английская, хрестоматии на четырех языках, арифметика Евтушевского, русская история Остроградского, популярная астрономия Фламмариона, популярная физика и ряд других книг, среди которых «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, «Робинзон Крузо», повести Диккенса, полное собрание сочинений Жюля Верна, Дюма-отца, Фенимора Купера и многие другие.
Как я любил мои книги, как берег их и заботился об их сохранности! С отцом я состязался в числе приобретаемых книг. Я “зарабатывал” деньги у бабушки и мамы за хорошо выученные уроки и стихи и приобретал книги, химические реактивы и всякого рода механические игрушки, чтобы переделывать их на свои “изобретения”. Но в то время как книги я любовно хранил, делая им обложки, все прочее горело в моих руках.
К десятилетнему возрасту я перечел всех классиков фантастики на русском и французском языках и лирику великих поэтов, умело подобранную в детских антологиях. Многие из моих детских книг сохранились у меня в Москве, несмотря на всевозможные перипетии жизни…
Когда я сейчас ретроспективно просматриваю всю свою жизнь, я вижу, что основные магистрали ее были заложены уже в раннем детстве и отчетливо проявили себя к девятому или десятому году жизни. Уже в детстве душа моя была страстной и восторженной, а тело – нервным и легко возбудимым. Все в мире привлекало мое внимание, решительно все вызывало во мне любопытство или любознательность. И на все я откликался, как эхо, всем своим существом – и душой и телом. Я жадно поглощал все, что открывалось моему взору, что становилось доступным слуху и осязанию. Не было и нет такой вещи, явления или события, которые не оставили бы во мне следа. Я не знаю, что такое “пройти мимо”. Я не знал и не знаю, что такое безразличие, пренебрежение или нейтралитет. Этих понятий для меня не существует. Нет для меня и другого состояния: спокойствия. Моя стихия – великое беспокойство, вечное волнение, вечная тревога.
И я всегда горел внутри! Странное ощущение огня – не фигурального, а истинного жара было в моей груди. В минуты особых состояний, которые поэты издревле называют вдохновением, мне кажется, что мое сердце извергает пламень, который вот-вот вырвется наружу. Этот замечательный огонь я ощущал и ощущаю всегда, когда мысли осеняют меня или чувство заговорит. Прекрасные произведения искусства и творения науки мгновенно вызывают во мне ощущение этого внутреннего жара.
И я всегда был ненасытен и всегда жаждал. Если бы у меня были тысячи глаз и тысячи рук, я всем бы им нашел работу. Я все хотел сам видеть, все слышать, все ощущать, во все проникнуть и насытить, наконец, свою неутолимую жажду. Ни разу в жизни я не был чем-либо удовлетворен.
Да, я никогда не знал удовлетворения. Что бы ни вышло из-под моего пера, моей кисти, из моих лабораторий, могло меня удовлетворить лишь на час или день. Затем чувство досады и неудовлетворенности закрадывалось в мое сердце.
Неудовлетворенность – страшное состояние! Хотя еще более тяжкое состояние – это сомнение в своих силах, в своих возможностях, в своих способностях, в избранном пути. И это состояние мне хорошо знакомо. Но известны и его корни: оно результат болезненного здоровья, расстроенных механизмов нервной системы. Неудовлетворенность же – это тончайшая игра духовных сил, сил мощных, но требующих от своих творений еще большего превосходства, еще большего совершенства. Когда неудовлетворенность и сомнения появляются одновременно на духовной арене и вступают с вами в борьбу, тяжелые часы переживает творец!..
1 августа 1907 года я в первый раз пошел на уроки в гимназию.
Мое слабое здоровье, частые головные боли, сверхчувствительность ко всему окружающему, резко повышенная нервная возбудимость благоприятствовали развитию таких сторон моей души, которые не могли безразлично относиться к искусствам. С раннего детства я страстно полюбил музыку, поэзию и живопись, и любовь эта с течением времени не только не уменьшалась, а принимала все более страстный характер даже тогда, когда корабль моих основных устремлений пошел по фарватеру науки.
В возрасте трех-четырех лет я знал наизусть несколько маленьких русских, немецких и французских стихотворений, которые меня бабушка заставляла читать вслух.
С раннего детства я любил поэзию. Стихи были моей тайной страстью, – тайной, ибо я стыдливо оберегал ее от чужих взоров. Когда меня спрашивали, люблю ли я стихи, я конфузился, когда заговаривали в моем присутствии о поэзии, я краснел, как пион, как будто это было что-то запретное, недозволенное мне. В действительности было как раз наоборот: родители всячески поощряли мой интерес к поэтическим произведениям.
В 1913 году мой отец получил назначение в город Калугу, и мы всей семьей переехали туда. Был приобретен дом по Ивановской улице, 10. Я поступил в частное реальное училище Ф.М. Шахмагонова, которое и закончил в 1914 году.
В том же 1914 году я сдал экзамены и поступил в Московский археологический институт. В августе разразилась война, и отец со своей воинской частью выступил на фронт. Начались тревожные дни, полные ожиданий и волнений. Отец писал с фронта очень часто, и это нас несколько успокаивало. Так наступил 1915 год.
Как только летом 1915 года я освободился от занятий, тотчас принялся за свои астрономические наблюдения над Солнцем, которыми я увлекался уже давно. Прекрасные телескопы Рейнфельда и Секретана и экран для зарисовки пятен были мною хорошо налажены, и я ежедневно мог вести серьезные наблюдения. Ехать добровольцем на войну я не мог: отец категорически, зная мое слабое здоровье, запретил мне это и даже приказал перестать думать о героических подвигах. Он писал мне из армии наставительные письма и требовал от меня прилежания в моих студенческих занятиях. Только в 1916 году мне удалось осуществить мое стремление попасть на фронт, и с разрешения отца я поехал вольноопределяющимся в артиллерийскую бригаду на Галицийский фронт. Прослужил недолго, так как был ранен и контужен, награжден солдатским Георгием, а затем демобилизован.
Во всякую погоду, в 9 часов утра, не пропуская ни одного дня, я выносил телескоп и экран на двор и вел зарисовку солнечной поверхности. С чувством ответственности за свою работу я добросовестно на заранее приготовленной бумаге зарисовывал солнечные пятна, со всеми доступными моему хорошему зрению подробностями, записывал в дневник замеченные за сутки или двое суток изменения и затем вычислял поверхность пятна по формуле Вольфа. В моей таблице относительных чисел Вольфа ежедневно прибавлялось по одной небольшой цифре, говорившей о тех процессах, которые происходили на Солнце и были доступны простому изучению.
Ах, какая это была хорошая пора жизни! Молодой мозг стремился к познанию тайн природы и готов был ухватиться за любое явление, в надежде извлечь из него что-либо таинственное, неведомое, никому еще не известное. Отчего я обратился к Солнцу – сказать сейчас трудно, но верно лишь то, что мои студенческие занятия не давали еще пищи для ума, особенно зубрежка исторических и археологических дисциплин. Астрономией же я стал пылко интересоваться еще в 1906 году, то есть девяти лет от роду, а в 1907 году уже написал “Популярную космографию по Клейну, Фламмариону и другим” – “труд”, сохранившийся в моем архиве до сих пор.
С каким душевным трепетом и наслаждением я любовался звездами через свой телескоп! Русские, английские и французские звездные атласы лежали поверх археологических учебников. Так было и в моем сердце. Причудливые узоры созвездий я долгое время предпочитал греческой палеографии или истории археологических открытий. Я метался из одной области в другую и наслаждался дивною способностью ума познавать.
Я любил мои астрономические книги и звездные атласы. По многу раз я подходил к ним, раскрывал, любовался ими со всех сторон, рассматривал и гладил их переплеты, беспричинно перелистывал их, снова ставил их на полку в шкафы и, отойдя на шаг-другой, любовался снова.
Еженощные наблюдения в телескоп за звездами раскрывали мне все несказанное великолепие надземного мира. Несмотря на протесты мамы, я никогда не приносил телескоп ранее часу ночи. Я приходил возбужденный, с раскрасневшимися щеками и не всегда сразу засыпал. Как часто мне снились те же звезды с их живой игрой, малые и большие бриллианты золотого, рубинового, синего цвета чистейшей воды. Звезды являлись то в одиночку, то сразу по две, вращаясь вокруг общего центра тяжести, то целыми скоплениями, летящими прямо на меня. Но как ни влекущи были мои сны, все же звездная действительность была еще прекраснее. И ни разу за всю свою жизнь, тысячи раз прикладывая свой глаз к телескопу, я не мог спокойно смотреть на небесные тела. Даже профессиональная привычка не освободила меня от благоговения перед красотою и величием неба» [8].
Примечания
1 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 82.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же. С. 82–83.
5 Там же. С. 230.
6 Там же. С. 236.
7 Чижевский А.Л. Поэзия. М., 1998. С. 165.
8 Чижевский А.Л. Я молнию у неба взял. Калуга, 1994. С. 6–10.
* * *
Не думаю, что приведенное здесь нуждается в каких-либо комментариях. Но на одно хотелось бы обратить внимание читателя. В 1897 году в России появилась личность богато одаренная, тонкая и восприимчивая, со своей определенной миссией, которая чувствовалась в ней уже с раннего возраста. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что Чижевский смолоду нес в своем внутреннем мире большие накопления, которые не только на первых порах его жизни попали в благоприятную для их развития обстановку, но и определили все то, кем он потом стал. Его внутренний мир был строго упорядочен, гармоничен и обладал высоким творческим накалом, необходимым для выполнения той миссии, с которой он явился в плотный мир Земли. Два важных события, которые обозначили его дальнейшую судьбу, произошли в самом начале его самостоятельной жизни. Это встреча с гениальным Циолковским, единомышленником и учеником которого он стал, и Октябрьская революция, резко изменившая жизнь России и его собственную. Два этих события произошли в разных измерениях и не могут быть сравнимы, но, таинственно переплетенные во времени и пространстве, они имели судьбоносный характер для обоих: и Константина Эдуардовича Циолковского, и Александра Леонидовича Чижевского. Их знакомство, которое началось еще до революции, с годами превратилось в дружбу двух единомышленников. Оба жили Космосом, оба делали много для того, чтобы была научно и технически решена проблема «Человек и Космос», приобретшая к ХХ веку непреходящее значение. «В начале 20-х годов, – писал Чижевский, – мое знакомство с К.Э. Циолковским переросло в крепкую дружбу. Обоих нас волновали научные проблемы, и, как бы ни были эти проблемы различными или далеко стоящими одна от другой, мы нашли между ними точки соприкосновения, разрешение которых обоих нас весьма интересовало. Это была ионизация воздуха. Для меня – биофизическая и медицинская проблема, для К.Э. Циолковского – проблема воздуха внутри космических кораблей. Связывали нас и другие научные, биологические или технические вопросы, которые были сколь трудны, так и новы и, следовательно, увлекали нас обоих. К.Э. Циолковский видел во мне человека, с которым можно говорить откровенно о многом, человека, который не поднимет его на смех ни в глаза, ни за глаза. Он перестал стесняться меня, держался просто и всегда радовался моему приходу» [1]. Несмотря на большую разницу в возрасте, они все время помогали друг другу. Циолковский поддерживал младшего друга во всех его начинаниях, Чижевский защищал старшего, как только мог. «Он (Циолковский. – Л.Ш.), – вспоминает Чижевский, – понял значение аэроионизации для человечества вообще, для космических кораблей и космонавтов в частности. Он понял значение и других моих исследований, которые не только не противоречили, но, наоборот, подтверждали его научное мировоззрение. Он понял значение моих космобиологических исследований, значение солнечных излучений в дни взрывов на Солнце для будущих космонавтов и всеми силами поддерживал эти мои исследования, которые в те годы подвергались жуткой травле, вплоть до уничтожения их, а вместе с ними и меня!»2 Такой же травле подвергался и сам Циолковский, положение которого было много тяжелее, чем положение его молодого друга. Чижевский находился в лоне официальной науки, имел ученые степени и звания. Циолковский был чужим для науки, изгоем и непризнанным ею. И его надо было, в первую очередь, защищать от этой науки. И Чижевский защищал. Он помогал Циолковскому издавать его книги и статьи, писал сам немало о нем, содействовал реализации его печатных трудов. И что важнее всего, отстоял приоритет Циолковского в мировой науке в области ракетостроения. Живя в Москве, Чижевский держал Циолковского в курсе всего происходящего за рубежом. Сообщал ему о выходящей там литературе по вопросам, связанным с работой Циолковского, посылал ему журналы и газетные вырезки. Старался утешить его в самые его отчаянные моменты и помогал ему, если мог, деньгами. И даже писал гневные стихи против его врагов. Одно из них называлось «Пигмеям от науки»:
Ни слог ваш, ни язык и ни обширность знаний
Так недостаточны, чтоб с гением сравняться,
Пигмеи вы пред ним, без всяких упований,
Но власть у вас в руках – и право издеваться,
Долой же ваш картуз пред гением. Долой!
Песчинкам можно ли сравняться со скалой! [2]
А вот еще одно стихотворение, несомненно, имеющее отношение к той же проблеме:
Что человеку гибель мирозданья –
Пусть меркнет неба звездная порфира:
Страшитесь же иного угасанья:
Мрак разума ужасней мрака мира![3]
Защищая всю свою сознательную жизнь Циолковского, он обретал опыт и для своей самозащиты, которая была нужна и ему самому.
Октябрьская революция, круто изменившая жизнь Чижевского, с самого начала казалась мирной и мало заметной. Калуга была далека от тех городов, где она бушевала и вздымала волны политической жизни.
«В городе было тихо и спокойно, – вспоминает Чижевский. – Золотые цвета осени отцвели на деревьях. По городу расхаживали пехотные патрули с красными повязками на рукавах и разъезжали верхом солдаты конно-горного дивизиона, присланного в Калугу “на всякий случай”. В городе было несколько кратковременных перестрелок. Калужская губерния была объявлена Калужской социалистической республикой. Так, тихо и незаметно, мы переселились в новую историческую эру. Вскоре на домах были расклеены распоряжения нового правительства и приказы местной рабоче-крестьянской власти. В дни Октябрьской революции я был в Калуге, у родителей, и мы сами решили свою судьбу на семейном совете: оставаться в России» [4].
Все страшное и кровавое пришло позже. А тогда он как бы оправдывал случившееся и только сердцем поэта предвидел надвигавшееся. Он написал тогда стихотворение – «Октябрь 1917 г.»:
Как раньше жили мы –
Нельзя так больше жить –
Среди полночной тьмы
Безумию служить.
Пускай они придут,
Рабы и дикари,
И факелы зажгут,
И чистят до зари.
Ночь будет жгуче-зла
До пояса в крови,
Испепелят дотла
Все алтари любви.
Разрушьте ж мир-обман
Насилья и пыли,
Неведомые нам
Хозяева Земли[5].
И хотя в Калуге долго еще сохранялась тишина осени 1917 года, но он ощущал всей своей тонкой интуицией, что этим дело не кончится. Из-под его пера вышло стихотворение, в котором присутствовало все, что уже неизбежно надвигалось:
Страшна ты, Русь, о, как страшна,
Когда, пучину воздымая,
Ревет народная волна,
Глаголам неба не внимая,
Когда мятежный ураган
Сжигает мудрые преданья
И треплет скалы океан
Остервенением восстанья.
Сквозь этот бой, безумный бой
Мы с содроганьем проследили,
Как пар венчал морской прибой
И кровью скалы исходили,
Как в разъяренной наготе
Дробились древние скрижали,
Как страсти рдели в высоте
И звездами изнемогали.
<…>
Страшна ты, Русь, о, как страшна,
Когда, подняв до звезд пучины,
Ярится вещая волна
И обнажаются судьбины[6].
Революция разделила его жизнь на две части – до революции и после. До революции к 1915 году он окончил реальное училище в Калуге и поступил сразу в два института – коммерческий и археологический. Первый славился хорошей математической подготовкой, второй давал хорошее гуманитарное образование. Два института не были случайностью в жизни Чижевского. Широта его взглядов и интересов требовали знаний во многих отраслях науки. К первым двум научным направлениям впоследствии присоединились естественные науки и историко-филологический факультет Московского университета. Но и этого ему было мало. В Москве он посещал литературные вечера и кружки и завязал знакомство с рядом известных писателей и поэтов. Его учеба как-то незаметно перетекала в самостоятельную научную работу. Он выступал с докладами, читал лекции и писал статьи, широкий диапазон которых удивлял тех, кто с ним соприкасался. В 1918 году он защитил докторскую диссертацию на тему «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса». Время было тяжелое – холодное и голодное. В аудитории, где шла защита, не топили. Члены Ученого совета зябко прятали замерзшие руки в карманы поношенных пальто. Выступавшие, чтобы согреться, заматывали горло ветхими шарфами. Но тем не менее на защите присутствовал полностью Ученый совет Московского археологического института и трое ведущих профессоров историко-филологического факультета. Рецензенты прислали свои отзывы о работе молодого ученого, и члены комиссии подписали негнущимися пальцами протокол о присвоении Чижевскому Александру Леонидовичу докторской степени. Вспоминая об этом времени, Чижевский писал: «Жизнь моя текла необычайным путем. Уже со студенческой скамьи мне приходилось бороться с моими учителями, большими учеными, и доказывать им необходимость новых точек зрения, новых аспектов в изучаемых дисциплинах. Я шел своим независимым путем. Я шел и побеждал. Никто не называл меня “неудачником”. Наоборот, многие считали меня “восходящей звездой”, но в действительности, в сфере обыденной жизни, я был полным и неисправимым неудачником. Мои товарищи по студенческой скамье делали карьеру, а я метался от одной науки к другой в поисках того, что я искал, и ни о какой карьере не думал. Даже мысль о карьере никогда не приходила мне в голову. Но я был счастлив тем же счастьем, что и К.Э. Циолковский: я находил в книге природы то, что искал, и это было так много, так необычайно, что захватывало дух. Я был счастлив этими находками, которые позволили мне слить их в единую систему и отвести им строго определенное место как в науке сегодняшней, так и в науке будущего. А так как наука будущего была большинству недоступна и ее никто не понимал, то надо мною смеялись, ехидно хихикали, разоблачали, трепали мои нервы и выгоняли с работы. В этом смысле я был неудачником, но неудачником счастливым, веселым, жизнерадостным, которому судьба позволила зрячих считать слепцами, слышащих – глухими… Как часто я оставался без копейки денег, а иногда без крова! Единственным моим состоянием были книги и рукописи, которыми никто не интересовался. Взвалив это богатство в мешке на плечи, я ходил по московским улицам, перебираясь от одних знакомых к другим <…> После двух-трех дней голодовки приходило спасение – как бы само собой. Я сваливал свой мешок на пол, ложился на жесткую кровать и с удовольствием закуривал папиросу. Я был веселым неудачником. Я мог смеяться, ибо уже в двадцать один год от рождения я был доктором наук, в двадцать четыре года получил звание профессора и читал курс лекций по истории археологических открытий в области физики, астрономии и математики – такой курс, который, по мнению моего учителя и шефа, профессора В.К. Мальмберга, был самым блестящим произведением по данному предмету. И тем не менее я был неудачником, мечущимся, ищущим и беспокойным, всегда без копейки денег, хотя и принимал меры, чтобы заработать ее. Профессорство в те годы давало немного, да и относился я к нему небрежно, а мои научные увлечения, которым я отдавал всего себя, шли вразрез с установленной программой и принятыми точками зрения, и денег на них не отпускалось. Поэтому откармливаться я приезжал в Калугу к своим близким, любимым старикам и на другой день бежал навестить моего старого друга. Может быть, именно поэтому судьба Константина Эдуардовича была мне понятна и близка. Может быть, поэтому я так сильно привязался к этому человеку, что видел в его судьбе зеркальное отражение моей судьбы. И, наблюдая за ходом его научных и жизненных перипетий, я мог представить себе и свое будущее. К сожалению, оно было значительно хуже, сложнее, беспокойнее, тяжелее и безнадежнее. Я перенес все бедствия и все невзгоды, которые могут лечь на плечи одного человеческого существа. Но я не озлобился от этого, и только нелепая мысль сверлила и иногда сверлит мозг, что наука далеко увела меня от жизни и я не взял от нее и сотой доли того, что мог бы взять, будь я иным! Да, в этом смысле я был неудачником, но я не укорял ни небо, ни людей, ибо во всем был виноват сам»[7]. Чижевский зря себя винил. По своей структуре, своему отношению к жизни он не мог быть иным. Он мог быть только таким, каким создала его природа, космическая эволюция и его родители и близкие. В приведенном отрывке воспоминаний великого ученого весь Чижевский – от ранних студенческих лет до конца его жизни. В нем всегда духовность преобладала над материальностью. О последней он мало думал. Во всем том, что он делал, было столько человеческого величия, человеческого достоинства и подлинного бескорыстия, что было трудно определить – чего в нем было больше – от высокого человека или от великого ученого. А возможно, и от того и от другого, ибо и сейчас, когда прошло столько лет, трудно отделить одного от другого. В нем все это слилось в прекрасный сплав подвижника, прошедшего свой мученический путь и принесшего человечеству то, в чем оно нуждалось больше всего – подлинные знания.
В 1929 году он навсегда покинул Калугу. «Уже ничто не удерживало меня в ее границах, – вспоминает Александр Леонидович, – и я жаждал больших дел, борьбы и побед. Я даже не представлял себе, что значит этот триумвират: дела – борьба – победа, но чувствовал, что это как раз то, к чему тайно стремится мой дух, хотя я и не признавался в этом даже самому себе. Но, по-видимому, это было действительно так. Это было то, что блуждало в моей крови, неустанно тревожило мой мозг, сверкало в глазах и заставляло трепетать мои нервы… Все мое существо стремилось к действию, не зная его тайного обольщения, приносимых им бедствий и окончательного падения в преисподнюю как завершения всякой человеческой мысли, чувства и страсти. Я тайно ощущал необходимость борьбы за идеи, хотя мог на основании уже имеющегося у меня опыта представить себе, что это значит. Но эта жажда деятельности вызывалась возрастом: сейчас или никогда. Так казалось мне на тридцать втором году моей жизни, когда я покидал Калугу, похоронив все, что было у меня дорогого! Надо было идти завоевывать мир, чтобы не остаться за бортом жизни. Этого я не хотел и потому ощущал всю многоликую необходимость борьбы за свои идеи… А идеи у меня были – огромные, всепоглощающие! Как приступить к их воплощению, с кем говорить о них, да так, чтобы из этого разговора вышел толк, чтобы мне помогли перевернуть огромные глыбы этих идей? Как? С кем?
Идти было некуда… Говорить не с кем. Такого человека около меня не было, кто мог бы сочувственно помочь, прийти мне на помощь. А такие люди были, только они находились очень далеко от меня, за каменными стенами, за железными оградами, охраняемые вооруженными людьми… Стены не рушатся, железные ворота не раскрываются, письма прямо к ним не доходят, а только боком, да и то только до важных-преважных секретарей. А они берут эти письма брезгливо, двумя пальцами и пускают их по “соответствующим каналам”… в никуда. Перед тобою все двери заперты, все шторы спущены… Что же делать? Как быть?»[8] С таким вот крайне противоречивым настроем Чижевский покидал город, в котором провел многие годы. С одной стороны, он был полон идей, которые готов был отстаивать любой ценой, ибо понимал их значение для науки о человеке, с другой же – знал о тех трудностях, которые неизбежно станут на его пути, и предполагал, что помощи ему ждать не приходится. Советская и партийная бюрократия набирала силу, сосредоточив всю власть в стране в своих руках. Но, тем не менее, Чижевского это не останавливало. Тогда ему казалось, что он знает, что делать и как быть. Перед отъездом из Калуги зашел попрощаться с Циолковским, своим старым другом, с которым вместе было пережито столько хорошего и трудного, беседы с которым наполняли его силой и устремленностью. В тот день они тоже долго беседовали, и на прощанье Константин Эдуардович сказал ему: «Александр Леонидович, не сдавайтесь, не прячьте голову под собственное крыло, боритесь до полной победы, вот так, как я – нищий – борюсь за богатство своих идей. Но ваши идеи – не меньше моих, смело боритесь за них, хотя сама борьба будет страшна, вопиюща. Неизбежны и поражения… Ничто не дается без борьбы. Вам предстоит преодолеть очень многое: рутину поколений, невежество миллионов, мрак, закрывающий нас от света. Но боритесь… Знайте, что вас одолеть могут только временно, какие-нибудь жалкие недоучки. Когда они наваливаются толпой, становится страшно этой безликой, безымянной, безыдейной груды тел… Но боритесь, как Геракл с гидрой, и, как Геракл, побеждайте ее» [9].
Все произошло именно так, как сказал Циолковский. Невежество за «каменными стенами и железными оградами» взяло верх над всеми. Свободы творчества становилось все меньше и меньше. В стране начались в 30-х годах репрессии, которые вселили повсеместный страх в нестойких людей. Многие научные учреждения исчезали. Исследовательская лаборатория ионофикации, с таким трудом организованная Чижевским, была закрыта приказом наркома земледелия. Какое-то время, начиная с 1938 года, он поработал в должности руководителя проекта аэроионофикации на строительстве Дворца Советов. С началом войны исследования в этой области пришлось прервать. Он уезжает в эвакуацию в Челябинск, где его арестовывают в 1942 году по доносу, обвиняя в антисоветской пропаганде, и приговаривают к восьми годам заключения. Он отбывает свой срок в лагерях Урала, в Кучино под Москвой и в Казахстане. После освобождения в 1950 году оказался в ссылке в Караганде. Там он работал в медицинских учреждениях, занимаясь проблемой структурной организации движущейся крови. В 1958 году Чижевский возвращается в Москву, трудится в системе «Союзсантехники» и создает лабораторию по ионофикации. Лагеря и тяжелые условия существования подорвали его здоровье, и он после тяжелой болезни умирает в декабре 1964 года в возрасте 67 лет. Он мог бы сделать еще многое, но судьбе и обстоятельствам, в которые он попал, суждено было рано оборвать его жизнь. Он оставил нам богатейшее культурно-научное наследие, которым и внес блестящий и значительный вклад в формирование нового космического мышления.
Примечания
1 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 186–187.
2 Чижевский А.Л. Поэзия. С. 186.
3 Там же. С. 185.
4 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 74.
5 Чижевский А.Л. Поэзия. С. 94.
6 Чижевский А.Л. Поэзия. С. 92–93.
7 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 207–209.
8 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 606–607.
9 Чижевский А.Л. На берегу Вселенной. С. 607.
Опубликовано: Л.В. Шапошникова. Великое путешествие: в 3 кн. – Кн. 3. Вселенная Мастера. – М.: МЦР; Мастер-Банк, 2005. – С. 497 – 609.
(275).jpg)
ВНИМАНИЕ:
В связи с тем, что увеличилось количество спама, мы изменили проверку. Для отправки комментария, необходимо после его написания:
1. Поставить галочку напротив слов "Я НЕ РОБОТ".
2. Откроется окно с заданием. Например: "Выберите все изображения, где есть дорожные знаки". Щелкаем мышкой по картинкам с дорожными знаками, не меньше трех картинок.
3. Когда выбрали все картинки. Нажимаем "Подтвердить".
4. Если после этого от вас требуют выбрать что-то на другой картинке, значит, вы не до конца все выбрали на первой.
5. Если все правильно сделали. Нажимаем кнопку "Отправить".